– Все в порядке, – одними губами сказала я. Господи, чего мне только стоила эта фраза!..
– Тогда идемте. У меня есть кофе в термосе… Старик помог мне подняться и, поддерживая меня, довел до своей машины.
Старенький ушастый “Запорожец”, вот какого нежелательного свидетеля испугался Сеня! Напряжение было столь велико, что я начала истерически хохотать. Я смеялась до тех пор, пока интеллигентный старик так же интеллигентно не смазал меня по щеке.
– У вас шок, женщина, – терпеливо объяснил он мне, – нужно ехать.
– Отвезите меня в Москву, – жалобно попросила я.
– Конечно, конечно… Только заедемте на ближайший пост, нужно сообщить, чтобы машину перехватили… По-моему, это была “девятка”? Или “восьмерка”? Я не очень хорошо вижу, у меня зрение минус три.
– Я не знаю.
Я впервые посмотрела на спасшего меня старика. Добродушное лицо, очки в дешевенькой пластмассовой оправе, венчик седых волос, воинственно вздыбившийся над лысиной. Весь его сусальный вид плохо вязался с монтировкой в худых пальцах.
– Спасибо вам, – запоздало сказала я, с тоской глядя в сторону давно скрывшейся из вида митяевской “девятки”.
– Тогда поедемте.
– Только я прошу вас… Не нужно никаких постов. – Если уж он принял меня за жертву изнасилования, пусть так и будет.
Так будет легче. Изнасилование, шок, полная прострация. Мне даже не придется врать.
Старик заботливо усадил меня в свою колымагу и накинул на плечо ремень безопасности. Потом вернулся к обочине и поднял забытую мной вытертую сумку.
– Вот, возьмите. – Уложив сумку мне на колени, он захлопнул дверцу и, спустя несколько секунд плюхнулся на кресло рядом со мной.
– Спасибо, – еще раз тупо повторила я.
– Выпейте кофе. – Он ловко отвинтил крышку термоса, налил в нее кофе и почти насильно сунул мне в руки. Кофе отвратительно пах пробкой и цикорием, но все же я отважно сделала несколько глотков.
– Спасибо.
– Сейчас мы развернемся и поедем в Москву. Куда вы скажете, – ласково сказал старик. – Но, думаю, вам лучше всего обратиться в больницу. Или в кризисный центр, сейчас существуют такие службы, я знаю…
– Нет-нет… Ничего не нужно. – Я прижалась лбом к стеклу и заплакала.
…Его звали Григорий Петрович.
Он представился мне с самого начала, мягкие успокаивающие имя и отчество должны были убедить меня: никакой опасности больше нет, вам ничто не угрожает. Григорий Петрович вел себя удивительно тактично и больше не приставал – ни с вопросами, ни с утешением. Я пребывала в полубессознательном состоянии и машинально слизывала кровь с пальцев.
Кровь никак не останавливалась, но это мало занимало меня.
Я даже не отреагировала на то, что старик остановился, совершил короткий рейд в глубины своего “Запорожца” и вернулся ко мне с перекисью водорода и бинтами. Он сам обработал мне руки перекисью и обвязал бинтами саднящие ногти.
– Вы живы, а это главное, – кротко сказал он мне и пожал локоть.
Слишком мягкий, слишком тихий человек с извиняющимся голосом – что могло заставить его выбежать на стылое шоссе из машины, под выстрелы (а он не мог не слышать выстрелы), с одной монтировкой?
На своем чихающем и фыркающем “запорике” он подвез меня именно туда, куда я просила, – к метро “Семеновская”.
– Если вы позволите, я провожу вас, сдам с рук на руки… Мужу или родным.
– Нет-нет, спасибо, вы столько для меня сделали. – Я с трудом выговаривала слова, он столько для меня сделал, Григорий Петрович, совершенно чужой мне человек. А вот я для Митяя не сделала ничего…
– Но, может быть… – Он не настаивал, но и не уходил.
– Все в порядке. Еще раз спасибо.
– Я бы на вашем месте заявил в милицию. Я молчала, и тогда он сказал:
– Знаете, с моей племянницей произошла.., произошла такая же страшная вещь. Четверо подонков втянули ее в машину… И не было никого, кто защитил бы ее, а у самой не хватило сил. Они ведь где-то живут, эти подонки. А Али-ночки больше нет… Она покончила с собой после всего этого кошмара, она была очень впечатлительная девочка, писала стихи, ее даже публиковали два раза в “Московском комсомольце”, Алина Войнаровская. Может быть, слышали? Нет-нет, конечно, я понимаю, вы не могли слышать это имя, а ей обещали большое будущее… Это было десять лет назад, только не зимой, а летом… Летом, что еще ужаснее… Может быть, я все-таки провожу вас?
– Нет. Я сама. Спасибо за все. И простите меня…
– Это вы простите, – тихо сказал Григорий Петрович.
Я стояла и смотрела ему вслед, пока крошечный нелепый “Запорожец” не скрылся из виду.
…Соберись. Того, что случилось, уже не исправить. Соберись, соберись. Кажется, это здесь. Я не была на “Семеновской” больше полугода, но этот двенадцатиэтажный дом запомнила навсегда. Даже в страшном сне я не могла себе представить, что вернусь сюда по собственной воле.
Что это будет единственным местом, куда я смогу вернуться.
…Лифт не работал. Мне придется идти на двенадцатый этаж пешком. Это в его стиле – жить в доме с неработающим лифтом.
Между седьмым и восьмым этажами я села на холодные каменные ступеньки черного хода и заплакала. Я все еще боялась думать о том, что произошло с Митяем. Почему меня всегда окружает столько смертей или колея, в которую я попала – колея с бабочками над жирной землей и подсохшими цветами, передавленными цветами, – ведет в царство мертвых?..
Меня нужно запереть в клетку, возить по городам и выпускать на арену перед тиграми какого-нибудь Мстислава Запашного и после дуэта эксцентриков-эквилибристов каких-нибудь братьев-близнецов Немировичей: вот женщина, которая притягивает убийства как магнит. Слабонервных просим удалиться…
Вставай, Ева, нужно идти, еще пять этажей.
Перед дверью на двенадцатом этаже я постаралась отдышаться, чтобы не выглядеть совсем уж унизительно. Да, дверь именно эта, я была здесь всего лишь несколько раз (два? три?), но хорошо запомнила ее. Набрав в легкие воздуха, я ждала, пока сердце прекратит выпрыгивать из груди.
Ничего не получится, оно гулко билось о пустую сердечную сумку, оно ничего не хотело знать. Я не стала уговаривать его, я просто подняла руку и позвонила в дверь.
Только бы он был дома. Если его нет – я просто не сдвинусь с места, я просижу несколько лет на балкончике черного хода с панорамой безлико-окраинной Москвы в кармане, а потом состарюсь и умру. Но он открыл еще до того, как я успела состариться и умереть.
Капитан Костик Лапицкий в жалком тренировочном костюме с вытянутыми коленями.
Он совсем не удивился мне. Или сделал вид, что не удивился. Стоило ли столько месяцев ненавидеть его, считать абсолютным злом, чтобы в результате прийти к нему домой и обнаружить эти вытянутые трикотажные колени…
– Привет, – сказал Костя, что-то торопливо прожевывая, – что ж с утра не предупредила, что придешь? Я бы подготовился.
– С утра были другие планы. – Я спрятала руки за спину, чтобы он не увидел перебинтованных пальцев. Я совсем забыла, что мое пальто залито кровью Бадри. Хорошо еще, что добрейший Григорий Петрович отмыл мне лицо водой из пластиковой бутылки.
Лапицкий внимательно рассматривал меня, как птица, склонив голову набок.
