дружественное, а что таковым не является. Мы утверждаем, что ни хорошее ни плохое — идет ли речь о душе, теле или о чем бы то ни было другом — оказывается дружественным хорошему в силу присутствия в нем плохого.
Оба они согласились с тем, что это во всех отношениях верно.
Сам я также очень обрадовался, подобно охотнику, настигшему наконец свою добычу[30]. Но потом — не знаю откуда — пришло мне в голову нелепейшее подозрение, что наш общий вывод неверен. Сразу опечалившись, я молвил:
— Увы, Лисид и Менексен, кажется, богатство наше нам только приснилось!
— Да как же так? — спросил Менексен.
— Боюсь, — отвечал я, — не уподобились ли мы лживым бахвалам, попусту бросающимся такими вот словами относительно дружбы.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он.
— А вот что, — сказал я, — давайте посмотрим: тот, кто является другом, является им кому-то или же нет?
— Разумеется, кому-то, — отвечал он.
— Без всякой причины и цели или по какой-то причине и ради чего-то?
— По какой-то причине и ради чего-то.
— А тому, ради чего друг является другом своему другу, он дружествен или же не дружествен и не враждебен?
— Я не совсем понимаю, — промолвил Менексен.
— Это не удивительно, — сказал я. — Но, быть может, тебе будет яснее, да и сам я лучше осмыслю свои слова, если скажу так: мы только что утверждали, что больной человек бывает другом врачу. Не так ли?
— Да.
— Значит, он друг ему по причине своей болезни и ради выздоровления?
— Да.
— А болезнь — это зло?
— Ну конечно.
— А здоровье? — спросил я. — Благо или зло или ни то ни другое?
— Благо, — отвечал он.
— Итак, мы говорили, если я не ошибаюсь, что тело, не являясь ни благом ни злом, бывает дружественно врачебному искусству по причине болезни, то есть по причине зла. Врачебное же искусство — благо, ему дарят дружбу ради здоровья, а здоровье — это также благо. Ты согласен с этим?
— Да.
— Так другом или недругом бывает здоровье?
— Другом.
— А болезнь — это враг?
— Разумеется.
— Значит, то, что не есть ни благо ни зло, становится другом хорошему по причине зла и вражды и ради блага и дружбы.
— Это очевидно.
— Следовательно, друг становится другом во имя дружбы и по причине вражды.
— По-видимому.
— Ну что ж, дети мои, — сказал я. — Коль скоро мы к этому пришли, давайте будем внимательны, чтобы не промахнуться. Ведь то, что дружественное оказалось дружественным дружественному и подобное оказывается таким образом дружественным подобному, я оставляю пока в покое — мы же признаём это невозможным. Но давайте проследим, чтобы нас не обмануло наше теперешнее рассуждение. Итак, мы сказали, что врачебное искусство дружественно во имя здоровья?
— Да.
— Значит, и здоровье дружественно также?
— Конечно.
— А если дружественно, то ведь ради чего-то?
— Да.
— Ради чего-то дружественного, если придерживаться прежнего решения?
— Разумеется.
— Но, значит, и это последнее будет дружественным ради чего-то дружественного?
— Да.
— Однако, став на такой путь, не должны ли мы будем в конце концов неизбежно остановиться либо прийти к некоему первоначалу[31], которое уже не приведет нас более к другому дружественному, но окажется тем первичным дружественным, во имя которого мы и считаем дружественным все остальное?
— Да, это неизбежно.
— Вот это и есть то, что я имею в виду: я опасался, как бы не обмануло нас все, что, по нашим словам, дружественно на основе этого первоначала и представляет собой как бы его отображение, в то время как само это первоначало есть истинно дружественное. Давайте поразмыслим вот над чем: когда кто-нибудь ценит что-либо чрезвычайно высоко — например, когда отец всему своему достоянию предпочитает своего сына, — он ведь должен из предпочтения к своему сыну высоко ценить и что-то еще? Например, если бы он увидел, что тот выпил цикуту[32], он ведь выше всего ценил бы тогда вино, считая, что оно может спасти его сыну жизнь?
— Несомненно, — откликнулся Менексен.
— А также и сосуд, в котором содержалось бы это вино?
— Конечно.
— Но значит ли это, что в таких обстоятельствах он не делает никакого различия между глиняным кубком и своим сыном или между своим сыном и тремя мерами вина? Или же в действительности дело обстоит так: все эти усилия делаются не ради средств, употребляемых для достижения поставленной цели, но ради цели, во имя которой пускаются в ход эти средства? Часто мы говорим, что высоко ценим золото и серебро; однако это не вполне верно: выше всего мы ценим то, во имя чего мы копим и золото и все остальные средства. Так ли мы скажем?
— Разумеется, так.
— Но не то же ли самое относится к дружественному? Все то, что мы называем дружественным нам из-за некоего иного дружественного, дружественно не в собственном смысле этого слова: на самом деле дружественно, как видно, лишь то самое, к чему устремляется все это так называемое дружественное.
— По-видимому, так оно и есть, — сказал Менексен.
— Значит, то, что дружественно по существу, дружественно не из-за какого-то другого дружественного?
— Это верно.
— Значит, следует исключить то, что дружественное Дружественно по причине какого-то другого дружественного. А благо — это нечто дружественное?
— Мне кажется, да.
— Итак, благо любят по причине зла, и дело обстоит следующим образом: если бы из трех вещей, сейчас нами перечисленных, — блага, зла и того, что не есть ни благо ни зло, остались бы только две, причем зло бы исчезло и ничему больше не грозило — ни телу, ни душе, ни всему остальному, что мы определили как само по себе ни плохое ни хорошее, то благо не принесло бы нам никакой пользы, но оказалось бы бесполезным? Если ничто не наносит нам более ущерба и мы не ожидаем для себя никакой пользы, именно тогда становится ясным, что мы любим и ценим благо из-за присутствия зла, как некое лекарство от этого зла, зло же приравниваем к болезни; а при отсутствии болезни нет нужды ни в каком лекарстве. Такова природа блага, и любим мы его по причине зла, когда сами находимся посредине между благом и злом; само же по себе — как самоцель — оно ведь не приносит никакой пользы?
— Похоже, что нет, — отозвался Менексен.
