Именно этого, ощущения равнонаполненности, хотелось Мите, когда он думал о библиотекарше. Откуда только взялоссь? Попросил почитать чего-нибудь умного, получил, прочитал, зажмурился от переизбытка чувств. Всего-то общность вкуса, связывающая летучей паутинкой, не прочнее, чем мимолётный взгляд — но связывающая, похоже, самые сердцевинки. «Ах, и тебе это нравится!» — будто крик: «Земля!» — над отчаявшейся командой. Возможно ли это здесь? В перерывах между погромами?
Сидя в грязной кабине, пронзённой милицейским храпом, Митя снова был веснушчатым мальчишкой, склонным к тягучим как карамель мечтам. Но карамель сегодня горчила, не мечталось ему сегодня. Переизбыток чувств вылился всё в ту же пустоту.
«Пустое всё, — думал мальчишка, глядя на дёргающиеся Петькины ноздри — притворяться, гримироваться под болвана. Армия! Здесь армия, там ещё что-то. Люди всегда кучками. Зачем тебе этот сапромат толпы — чтобы стать кирпичиком? И станешь, сам не заметишь».
Непонятный, но в принципе обжитой хаос терял точки опоры.
— Ё….е по голове! Когда же они нас сменят?! Слышь?
Здесь он, здесь, родной хаос, никуда не делся.
— Что?
— Который час?
— Полдесятого. Спи, скоро уже.
— Е….ться, как долго эти твари едут!
Петька тоже кого-то нелюбит. Даже не зная, кого именно. Заочно. Впрочем, без разницы — каждый должен кого-нибудь нелюбить. На всех хватит. Каравай, каравай, кого хочешь, выбирай. Не ты, так тебя. Азербайджанец — армянина, грузин — абхаза, прибалт — русского, русский — всех, включая русских. Но кажется, и русского — все.
— Суки е….е! Давно пора сменить. Живот сводит. Перестрелял бы.
Чума. Нелюбовь — как чума. Вот же она откуда — сидела тихонечко у Петьки в животе, зрела. Прошёл инкубационный период, время настало. Время чумы, дорогие товарищи. Заклеивайте крест-накрест окна, вешайте связку чеснока над дверью, созывайте главных шаманов.
Но чёрт с ней, с чумой. Митя думает о библиотекарше.
Скажет ей:
— Я прочитал. Спасибо.
Она скажет:
— Быстро. Понравилось?
Он, наверное, промолчит, но она и так поймёт. Приятно встречаться с ней взглядом, даже если она смотрит холодно и колко — приятно бывает провести пальцем по наточенному острию, даже зная, что оно опасно.
— Ещё что-нибудь будешь брать?
— Да.
— Опять умное? Не слишком ли часто?
Её подруг-сослуживиц в библиотеке не будет, некому будет хихикать с опущенными очами, подсматривать и перешёптываться.
Он спросит:
— Во сколько ты заканчиваешь?
Она пожмёт плечами:
— Зачем тебе? — и сделает насмешливое лицо.
У неё хорошо получается.
И действительно, стоит ли? Разве не нелепица — идущие рядом библиотекарша Фатима и рядовой Вакула — с автоматом на плече и каской на ремне, выхлопывающей ритм по его бедру: левой! левой!.. левосторонний фокстрот… и оба поглядывают на часы: скоро комендантский час.
— Я хотел… ты не обращай внимания на Рикошета. Он у нас немножко…
— Немножко?
Да, лучше уж про Рикошета. Про дураков как про погоду можно всегда. Какая разница, о чём говорить, главное…
— Не прошло и полгода!
Приехали. Попрыгали с брони, прохаживаются, потягиваются.
— Э-э! Хорош массу топить! Пи….те сюда, сменяться будем.
— Иди пост принимай, расп….й!
— Сам ты расп….й. Проспал на посту? Вот погоди, местные прознают, что вы тут массу топите! Сикир башка!
— А вы? Не топите?
…В город попали позже обычного: заезжали на пасеку, водила менял у пасечника Ахмеда канистру бензина на баллон мёда.
Возвращаясь с завтрака, Митя заметил, что библиотека уже открыта. Беспорядки беспорядками, а учреждения функционировали исправно. Это наделяло происходящее чем-то утопическим.
Пока не грянул и в самом деле неурочный погром, Митя поднялся на второй этаж, в номере вытащил из тайничка под кроватью мыло и бритву и, чуть не забыв без присмотра автомат, отправился в туалет бриться.
(— Прочитал, спасибо. Потрясная вещь.
— Да, я тоже, когда читала, аж мурашки по коже.)
А почему бы и нет? Она очень даже и… почему бы нет?
Но получилось совсем иначе.
Фатима сидела на своём обычном месте, за полированной стойкой, низко склонившись. Видна была лишь покрытая чёрным вязаным платком голова. И впрямь никого кроме неё в зале. В просветах между книг не блестят глаза её подружек. Радио выключено. Тишина, полная гудящих у широкого витринного стекла мух — доживающих свою дополнительную тепличную жизнь ноябрьских мух. Услышав открывающуюся дверь, Фатима ещё ниже наклонила голову, совсем утонула за стойкой. «Может быть, что-то в Баку?» — подумал Митя. Потоптался у входа, но подошёл.
— Принёс журнал. Спасибо.
Не глядя, она накрыла журнал ладонью, смахнула его к себе на стол и так же быстро, как механизм, шлёпнула на стойку его военный билет. Митя взял билет.
У неё были сильно, до кровавого рубца, разбиты губы.
Он сунул «военик» в карман, медлил возле стойки. Паркет под ним скрипел.
Фатима ещё некоторое время делала вид, что пишет, шелестела бумагой. Наконец, размахнувшись, оглушительно хлопнула какой-то тетрадью по столу и резко встала.
— Что?!
Он вспыхнул. Увы, он всегда краснел слишком легко и слишком жарко — будто нырял головой в паровозную топку.
— Хотел поблагодарить… за роман. Ну, в журнале…
Она поправила платок, кивнула ему в сторону книжных стеллажей: иди сам выбирай.
Протиснувшись по узкому проходу до конца, туда, где горела лампочка, Митя вышел в пропахший ванилином закуток за стареньким облезлым комодом. На стене постеры из «Огонька» с Пугачёвой в балахоне и Боярским в шляпе, в баночке из-под майонеза подсохшие фиалки. Уголок для души — как в любом советском учреждении. Две пухленьких подружки Фатимы сидели за чаем с пирожными.
