Вова снял ноги со стола и встал. На одном из мониторов остался след обувного крема — повод для взбучки со стороны Юскова. Но никто не вытрет: западло. Лицо у Вовы опухло, левая щека, на которой он лежал, вся была в розово-белых складках. Он стоял, щурясь и сопя, и поправлял съехавшую на сторону кобуру. Толик незаметно подмигнул Мите — мол, сейчас выпрется в таком виде Мишу встречать. Была очередь Вовы-сапёра встречать на входе «первого». Конечно, не стоило выползать навстречу Рызенко как крот из норки. Толик раз десять ему повторял: не спи, скоро Миша приедет.
— Я схожу, — сказал Митя. — Будешь должен.
— Угу, — отозвался Вова и тут же плюхнулся на место.
Ничего трудного в том, чтобы постоять у входа, держа руку на кобуре и зорко оглядывая окрестность, нет. Но дело не в этом. Нельзя нарушать правила.
— Едет, — бросил он.
В ту же секунду в кассе по направлению к двери застрочили каблуки. Утром Рызенко взял в кассе денег. Три тысячи евро. Не оказалось наличности в кармане, срочно была нужна. В этом есть шик — как он прибегает к кассе, как, наклонившись к барьеру, говорит: «Девчат, денег дайте». Девчата хихикают. «Сколько вам, Михаил Юрьевич?». Он частенько так делает. Уедет, вернётся через час: «Возьмите, я вам, кажется, должен». Девчата снова хихикают. Но сегодня вышла накладка. Скоро вечер, кассу сводить, а валюты в кассе не хватает. Забыл, наверное. Девчата в кассе волнуются, не хотят засиживаться допоздна.
На улице моросило. Прохожие торопливо пробирались между припаркованных перед банком машин. Скоро из-за поворота вырулил чёрный «Мерседес» и, сделав лихой вираж через всю улицу, встал напротив.
Двери «Мерседеса» хлопнули. Мите всегда нравилось слушать, как хлопают двери крупных породистых машин. Есть в этом звуке что-то от хруста яблока. Громадного сочного яблока. И в жестах, какими захлопывают красивые глянцевые двери — столько же радости, сколько в жестах, подносящих ко рту яблоко. Хрусть! Рызенко выскочил раньше телохранителя и затрусил к банку. Он всегда торопился. Он выскакивал из машины и бежал. И лицо у него было как у шахматиста, обдумывающего ход. В десятках глаз, вольно и невольно, мимоходом и надолго задержавшихся на нём, одно и то же: зависть и любование. Все хотят вот так хлопать дверью «Мерседеса» и бежать к банку впереди телохранителей.
Митя решился. В самый последний момент, когда Рызенко уже подходил к лестнице, шагнул наперерез.
— Михал Юрьич…
Рызенко остановился, поставив одну ногу на ступеньку. Выглядел он нерадостно. «Без раболепия, — напомнил себе Митя, — без раболепия». Неделю назад всё получилось вполне пристойно. Постучал, вошёл. Держался уверенно, правая рука на кобуре, левая вдоль туловища. «Извините, что отвлекаю». Рызенко выслушал его, посмеялся законодательной шутке. Он ведь и сам когда-то куда-то баллотировался. Обещал подумать.
— Михал Юрьевич, я подходил к вам в прошлый понедельник, — начал Митя, встав слишком близко, слишком прямо заглядывая Рызенко в глаза. — Насчёт паспорта… насчёт гражданства…
Пауза затягивалась, и он начинал жалеть о том, что затеял. Рызенко молчал. Быстрая тень пролетела по его лицу, он вспомнил.
— А! Ну и что?
Митя жалел, жалел, жалел. Решительно и бесповоротно жалел о том, что затеял. «Личка» стояла поодаль, наблюдая за их разговором. Лучше бы позволил Вове выйти с мятой щекой на всеобщее осмеяние. Но деваться было некуда, нужно было договаривать.
— Я Вам рассказывал. Мне в ПВС паспорт не меняют. Закон новый вышел… Вы сказали, что подумаете, — голос был сладок, липок, голосовые связки выделяли сироп. Сплюнуть вместе с языком. Он покашлял, — …что подумаете насчёт того, что можно сделать.
Рызенко пожал плечом и подался вперёд, быстро наполняясь движением.
— Так что ты хочешь, чтобы я поехал туда, им морды набил, что ли?
И он побежал вверх по лестнице. Шесть ступенек крыльца пролетел как выпущенный из пращи, дёрнул массивную дверь. «Забыл открыть», — спохватился Митя. Вслед Рызенко, приноравливаясь к его шагам, уже цокала каблуками по мрамору начальница кассы. Митя поправил кобуру и пошёл вдоль банковских машин, бессмысленно разглядывая номера. Водители кучковались вокруг расстеленного на чьём-то багажнике кроссворда, и скорей всего, ничего не видели. Парни из «лички» уже выгружали из багажника коробки с водой. «Не в настроении, — подумал Митя. — Не надо было сегодня подходить. Плохое настроение. Оно и утром было заметно, что не в настроении. Зачем было лезть?». Над сливающимися в полосу крышами машин дрожала изморось. Крыши блестели. «Может быть, если бы в пятницу подошёл, после обеда… А сегодня не надо было. Зря. Сегодня не надо было».
Он перестал раздражаться. Пусть. В конце концов, раболепие как норма этикета не так уж унизительно. С каким-то медицинским интересом Митя всмотрелся в себя. Всё там на своём месте — и раболепие тоже. А куда ему деться? Чего ты ждал? Тебя имели, не спрашивая разрешения, тебя учили выбирать сердцем, регулярно ныряя к тебе в карман, — и чего ты ждал после этого?
Вышел Толик, усмехнулся:
— Ну, спросил?
— Спросил.
— И что?
Митя хлопнул правой рукой по сгибу левой. Толик усмехнулся ещё раз, покачал головой.
— Ну и что, грузинский нелегал, на историческую родину? Где же ты, моё Сулико?
Собственно, шутили по поводу Митиного паспорта все одинаково. И Митя посмеивался вместе с ними. Не рассказывать же им,
— Бросил.
— Правильно, генацвале, нелегалам здоровье главное. Кэ цэ, мало ли что. Подполье или в горы придётся уйти.
Эти Толиковы словечки: «кэ цэ» да «кэ чэ», максимально сокращённые «как говорится» и «короче», — Митя и сам иногда употреблял на работе. Ничего не поделаешь, когда столько лет работаешь вместе, начинаешь ассимилировать. Толик в свою очередь тоже перенял у Мити кое-что: стал брить подмышки и читать толстые книги.
В девяносто третьем, когда Митя устроился в «Югинвест», он чувствовал себя достопримечательностью. «А это наш грузинский казак». Всех чрезвычайно занимал его акцент и «нерусские замашки». Акцент то уходил, то возвращался, постепенно затихал как эхо. Замашки оставались. Определить толком, в чём они выражались, эти нерусские замашки, вряд было возможно. Так… есть что-то — расплывчатое. Как аура. Ни увидеть, ни пощупать, а понимаешь: чужое. Он, например, упорно не хотел взять в толк, что «… твою мать» — это просто междометие, на него никак не надо реагировать. Митя и сам всегда ощущал это своё невразумительное отличие от окружающих. Будто пририсованный. Не то, чтобы плохо… но вся картинка мелками, а он карандашом. Руки-ноги, голова-ремень. Такой, как все. А всё-таки, если приглядеться, заметно отличие. Заметно. Да ещё под углом глянуть, пальцем поскрести — заметно. Чужое. Оно не умирало, как можно было ожидать, с годами, оно пряталось. Пряталось поглубже, но выскакивало в самых неожиданных местах. Митя научился казаться своим. Привык казаться своим. К Мите привыкли. Тема эта давно всем наскучила, разве что скажут иногда, когда говорить не о чем: «Слыхал, что там в твоей Грузии творится?». Он ответит: «Да слыхал», — и подумает, что она вовсе не его, Грузия. Давным-давно не его. С тех пор, как по улицам прошли портреты пасмурного усача — перестала быть его Грузией.
— Что будешь делать?
— Не знаю. Меня больше загранпаспорт интересует. Если бы можно было сделать его, отдельно.
— Зачем тебе?
— В турпоездку хочу съездить.
