стол.
Застолье оказалось затяжным. Маринины родители ушли первыми, чем смертельно обидели Светлану Ивановну. Светлана Ивановна исполняла тост за тостом, народ не слушал, переспрашивал по десять раз, какое блюдо как называется, и просил горчицы вместо ткемали. Выходили курить в коридор, густо усеяли окурками пол, зазывали студенток «заглянуть на огонёк». Две первокурсницы и впрямь осчастливили их своей компанией. Долго от всего отказывались, кидали трезвые ироничные взгляды на окружающих. Доели, что оставалось, допили вино и ушли. С ними ушли и Витя с Владом, двоюродные братья Марины. Последним ушёл дядька Степан, пять раз подряд выпивший за дружбу народов.
— Я думала, праздник, — шёпотом, чтобы не разбудить Ваню, оправдывалась Светлана Ивановна. — Думала праздник вам сделать. Марину уважить. Её же родня!
Марина лежала лицом к стене.
— Но ведь чужое это! — так же шёпотом кричал Митя. — Другой народ живёт так в другой стране, понимаешь! Другой народ. В другой стране. Чужое всё это!
— Это моё, Митя, — отвечала она. — А с каких пор оно тебе стало чужим? Не знаю…
Но отгородиться, заявить о полной независимости Митя не мог. Он ведь и сам был человек
Митя начинал волноваться. Через два часа была назначена встреча с Сергеем Фёдоровичем. Он понимал, что мама примчалась оттого, что волнуется ещё больше, просто не смогла усидеть на месте. Но лучше бы ему сейчас не смотреть, как она курит одну за одной, отвернувшись к окну.
— Мить, ты не собираешься жениться?
Он пошёл гладить брюки.
Светлана Ивановна вымыла оставшуюся после ужина посуду и ушла. Сразу следом за ней вышел и Митя.
В окне автобуса плывущие мимо дома смешивались с его отражением, взгляд то подплывал вплотную, живо смотрел из пустоты, то гас под серыми прямоугольниками улицы, и снова шли друг за другом то кирпичные тяжёлые стены, то лёгкие блестящие витрины.
Итак, Митя решился. Чего уж ломаться! После того, как твой паспорт швыряет через стол вчерашняя двоечница в пронзительном макияже, можно идти на поклон к любому Сергей-Фёдорычу. В «Интурист» к Олегу Митя решил не ходить.
Тогда на улице, после короткого разговора, всё виделось иначе. Если бы сразу, по горячему. Но прошло время, он остыл, уполз в свою норку. Выбираться на свет божий, вспоминать язык, интонации общения с бывшими однокурсниками… а вдруг Олега потянет поговорить о прошлом? Митя выбрал Сергей-Фёдорыча. Пять минут унижения, и никаких бесед о прошлом. И потом, пришлось бы отвечать на неизбежный вопрос, как сам он устроился в этой жизни. «— Охранником», — он постарался бы, как обычно, придать голосу мускулистой солидности. Будто это мечта любого мужчины, после тридцати работать охранником.
В девяносто третьем, на церемонии вручения дипломов, Трифонов, куратор группы экологии и прикладной геохимии говорил, разбрасывая руки от края до края трибуны: «Ваши дипломы — ваш счёт в швейцарском банке», — но в каком именно, не сказал. Митя оставался в аспирантуре, ему предстояло поработать в НИИ Физики и органической химии, в проекте, получившем некий западный грант, защитить докторскую, и, видимо, сразу после этого обналичить свой швейцарский счёт. Этими радужными планами он делился с Мариной. Марина ерошила ему волосы и называла мистером Нобелем. А Ваня смеялся в своей кроватке и, повторяя за мамой, ерошил свои соломенные вихры.
Но работа над проектом, получившим западный грант, оказалась несколько не тем, на что настраивался Митя. На пустыре возле НИИ ФОХ располагалось лежбище бомжей. Все бомжи города ночевали здесь. Под стенами института, совсем близко к поверхности, проходили трубы теплопровода, и бомжи располагались тесными рядами на старых матрасах и одеялах, уложенных на чёрную полосу сухой дымящейся земли. Говорили, что милиция заключила с бомжами негласное соглашение: им разрешено ночевать только здесь, в других местах их отлавливают и жестоко наказывают. Каждое утро Митя пробирался через зловонную колонию, вдоль грядок землистых людей и приходил в нетопленную комнату, в которой стоял спектрометр и школьные парты, заваленные сохнущими пробами и бумагами. Под партами катались пустые бутылки. Руководитель проекта, когда появлялся в институте, ходил в солдатском бушлате и валенках. Спектрометром заведовала лаборант Надя, тридцати шести лет от роду, бездетная и незамужняя. Каждое утро она обжигала Митю перегаром и половой паникой в мутных вопиющих зрачках. Митя пугался этого сигнала неодушевлённой доступности, исходившего от Нади. Она была как вещь на полке, которую можно взять, не глядя протянув к ней руку. Потом перестали платить то, что называлось стипендией. Потом сломался спектрометр. Потом Надю изнасиловали бомжи. Руководитель проекта в институте почти не появлялся.
Мама к тому времени от них съехала. Их отделившаяся семья дрейфовала от понедельника к воскресенью, от стипендии к стипендии. Дни, придавленные нищетой, были бессмысленно похожи друг на друга, и лишь один-единственный день вцепился в память намертво, как клещ.
…Дверь открылась и вошла Марина — в первый миг неузнанная, пугающая глаз: Марина была блондинкой.
— Ура! — крикнул Ваня, бросаясь к изменившейся матери и оглядывая её с ног до головы, словно с цветом волос в ней должно было измениться и всё остальное.
Но Митя сказал:
— Я не дочитал!
И Ваня понурый вернулся на диван. Митя читал сыну «Сказку о царе Салтане».
Марина вернулась рано. Обычно она проводила на рынке целый день до обеда. Никто не покупал её вязаный костюм. Митя предлагал ей не мучаться и носить уже самой. Но сегодня она вернулась с пустыми руками. Костюм купили. Марина разулась, босиком прошла через комнату. Её босая походка интимна, она ступает очень чувственно. Ласково как-то ступает. Трогает ступнями пол. Никогда не скажешь, глядя на неё, втыкающую строго по линейке каблуки в асфальт, что она может вот так. Но она состоит из неожиданностей.
В коридоре закурили. Так уж она расположена, общага номер два, что все запахи покидают её через крайнюю угловую комнату. От такой беззащитности перед запахами и звуками начинает казаться, что живёшь без стен, в клетке на жёрдочке.
Митя читал и чувствовал, что Ваня не слушает, но продолжал читать. Надеялся привлечь его внимание, читал громче. Потому что это очень важно. Потому что сначала Пушкин, потом всё остальное. Так он говорил. И чем больше колючих взрослых вопросов задавал Ваня, тем чаще он читал ему Пушкина. Он читал и сбивался. Марина стояла у окна, скрестив руки, и смотрела на него. Смотрела прямо на него. Наверное, так смотрят после многолетней разлуки или на фотографии в кабинете следователя, умудряясь смотреть издалека, когда стоят в нескольких метрах. На столе — он заметил не сразу — лежала пачка денег. Митя лишь чуть-чуть отрывал глаза от книги — но дальше пришлось бы встретить её взгляд, и ему становилось не по себе. Сбивался, возвращался назад, упрямо читал строку за строкой.
Сняв часы, Марина аккуратно, чтобы не стукнуть, положила их на стол. Но звук всё равно получился очень веский и жёсткий. Полтора месяца все выходные она провела на рынке. Задерживали стипендию. Зарплаты по лабораториям выплатили только наполовину. Брать у свекрови Марина отказывалась категорически. Но когда нечем стало кормить Ваню, Светлана Ивановна стала привозить им продукты. То, что могла купить. Львиная доля заработанного шваброй уходила на оплату флигеля, который она снимала. Чтобы принести им кусок мяса, она должна была неделю сидеть на ненавистной овсянке. Марина брала продукты, опустив глаза:
