вгонял Витю обратно. Один Стас кое-как отбивался сорванной со стены репродукцией «Девочки с апельсинами», разбрасывая вокруг осколки стекла. Зычный окрик поварихи заставил всех обернуться. В этот-то миг Витя вырвался из своего диванного плена, и выхватив у поварихи поднос, атаковал им врага. Вареники полетели фонтаном по холлу, взмыло мучное облако, и поднос мелькал, как щит Ахилла.
— В лифт! — кричал Витя. — В лифт!
Они спаслись бегством. На улице Витя остановил проезжавшую мимо машину, наклонился в салон и спросил, с трудом переводя дыхание:
— Шеф, на вокзал?
Но водитель молчал, глядя на Витю широко раскрытыми глазами.
— На вокзал, — настаивал тот.
И тут Люся, услышав топот за спиной, крикнула, торопя его:
— Витя, вареник! — и указала на его лоб, по которому от виска до виска был размазан вареник.
…Видимо, каждый из музыкантов вспомнил эту историю — их первую и последнюю попытку войти в высшее общество.
— Да, Витюш, — сказал Стас. — Он тогда здорово разобрался. Саксофона жалко.
Но Генрих не стал отвлекаться на анекдоты.
Генрих не спеша отпил из своего стакана. Водка-тоник — непременная смесь во время их битв. Стоит разгореться очередному спору, как кто-нибудь говорит: «Стоп. Я пошёл». Или встаёт молча и направляется к бару. И спорщики ждут, как разведённые по углам боксёры. Сегодня это была четвёртая порция, но спор забуксовал и утих, а Генрих не может бросить дело незаконченным. Генрих — революционер без революции. В каждом его жесте и выражении лица просвечивает критическое недовольство окружающим его миром. Ему бы в пекло, на рожон. Но он играет блюз.
— Вот ты говоришь, всё из-за того, что мы лишены культурной традиции, так? — Генрих по- дирижёрски повёл рукой. — Что советское-де схлынуло, а русского под ним не обнаружилось.
— Верно, — коротко подтвердил Митя, будто отвечал на вопрос учителя. — Говорю так.
А всё-таки, хоть и был Генрих пианист и даже иногда композитор, хоть и сиял харизмой и холёными ногтями, Люся сидела не возле него, а возле охранника Мити.
— В чём же она, русская традиция? Кто и когда её щупал?
— Я, — встрепенулся заскучавший было Стас. — В прошлую субботу. И, верите, опять до половины третьего. До пол-третьего! Сам себе удивился. Такая тр-р-радиция, знаете, мощная… — он изобразил эту мощь растопыренными локтями.
Но Генрих бровью не повёл. Он чётко держал цель. На Люсю он не смотрел. И поскольку то было единственное направление, которого избегали его разгоревшиеся глаза, Стас и Витя, восполняя этот пробел, вместо него посматривали на Люсю после самых удачных его реплик. Но Люся, казалось, больше не слушала их спор. Она наблюдала за торжеством по поводу рождения в далёком Ереване мальчика, которого нарекли Георгием. Как раз сейчас гостей обходили с подносом и они выкладывали на него эффектными, как бы пританцовывающими жестами купюры.
— Справься у Радищева по поводу русской традиции, — говорил Генрих. — Перечитай Бунина. «Деревню» его, например. Пьянство на обочине катастрофы — вот в чём она, русская традиция. В отсутствии традиций. Разве катастрофа может быть традицией?
— Ну уж нет, — запротестовал Стас, почему-то обращаясь непосредственно к Люсе. — А община? А граф Лев Николаевич?!
— Миф это, про общину, и граф Лев Николаевич — тот ещё сказочник, — забывшись, Генрих отхлебнул водку-тоник шумно, как чай. — Ведь это научили нас так думать. А на самом-то деле Пётр одно только указы издавал, чтобы русские купцы в артели сбивались, дабы иноземцам, — он махнул в сторону гулянки, — противостоять сподручней было. Без толку! Традиция…
В зале раскручивался праздник: новоиспечённый отец произнёс благодарственный тост и под подбадривающие крики осушал хрустальный рог, который по мере того, как поднимался остриём к потолку, терял дрожащий в нём рубиновый цвет.
Митя обречённо вздохнул: ещё один раунд.
— Сам подумай, — сказал он. — Ведь это ты судишь. Отсюда, извне, спустя столетия судишь. Я вот что говорил: только извне традиция хороша или плоха. Только извне и можно вообще её судить. Тому, кто там, внутри, она просто дана. Ему не нужно сверяться, хороша она или плоха. Ты же не рассуждаешь, хорошо ли ребёнку в утробе, не тесно ли ему там, не темно ли. Плохо без традиции. Потому что пусто.
Генрих откинулся на спинку и уставился на Митю, всем своим видом давая понять, что тот сказал откровенную глупость.
— Ого! Что такое ценное, например, потеряли мы, русские? За что нужно было бы держаться зубами? Я тебе скажу! — он выдержал паузу как перед заключительным аккордом. — Мы не потеряли, мы — освободились. Вот только теперь, от всего окончательно освободились — наконец-то чистый лист перед нами. Перед кем-то этот чистый лист был положен в десятом веке, перед кем-то в семнадцатом. А нам выпало сейчас. Пиши, дерзай.
Стас и Витя посмотрели на Люсю, будто спрашивая её мнения. Но она была занята другим. Вытянув ноги на соседний стул, Люся потягивала из своего стакана и смотрела в сторону, на танцующих родственников Арсена, ладони которых кружились над головами, будто брошенные по ветру листы бумаги.
— Вот ты свободен, — продолжил Генрих, обращаясь к Мите, — иди куда хочешь! Что же тебя напрягает, какая такая пустота?
— Но куда? Идти куда? Вот ты — куда хочешь? Если нет внутри никакого направления… Понимаешь, как перелётные птицы находят нужное место за тысячи километров. В любую погоду. В них чувство направления. Вот и традиция — то же самое. Нет никаких знаков, бездна вокруг и туман — но человек чувствует, куда ему нужно. А мы всё наугад — как врач районной поликлиники — «а что, если так?». В нас не осталось этого чувства направления. Поэтому нас и гонят как стадо, с пастбища на пастбище.
— А было оно когда-нибудь? Чувство направления?
Митя покачал головой.
— Может быть — может быть, и не было. Я не знаю. Не могу понять. Только знаю, что наугад получается дерьмово: то СССР, то СНГ!
Генрих спокойно, выдержав паузу, положил ногу на ногу, поправил штанину, защипнув и оттянув её аккуратно за стрелку. Впервые за вечер он посмотрел на Люсю, но тут же с ещё большим воодушевлением набросился на Митю.
— Странный ты, Митя, человек, — сказал он. — Ты сочиняешь свою собственную Россию. Ты былинщик какой-то. Традицию русскую сочиняешь. Ельцина вот поносишь, будто он тебе в борщ плюнул. Пропил страну, развратил! За что ты его казнишь? Когда Россия была другой? Когда была трезвой? Не ленивой? Не кровавой когда была?
— Всегда хотела.
— Но не могла, да?
— А что, если в этом и есть русская традиция? В этом желании? В попытке преодолеть самоё себя…
Генрих удивлённо развёл руками, готовый выпалить очередную убийственную реплику, но Люся толкнула Митю плечом:
— Вон Олег твой явился.
Спор прервался. Митя долго не мог найти его взглядом, хоть тот стоял в дверях. Наконец, увидел, приподнялся и помахал ему рукой. Олег стремительным шагом двинулся в их сторону. «А всё-таки есть в нём что-то от того Чучи, — подумал вдруг Митя, глядя, как он идёт, вытянувшись по струнке, будто с большущей линейкой, привязанной к спине, как механически раскачиваются руки».
— Твой Проблемоуладчик? — усмехнулся Генрих. — Ещё одна традиция?
Люся показала Генриху кулак. Митя лишь отмахнулся.
— Чёрт побери, Генрих, — буркнул Стас, — это ниже пояса!
Митя познакомил Олега со всеми. Каждый попытался потвёрже перехватить его юркую ладонь. Стас, встав для знакомства, не стал садиться и отправился к бару со своей коронной репликой:
