анализы крови на СПИД. Учитывая то обстоятельство, что согласно требованиям властей еще до приезда в Китай мы все прошли всестороннее медицинское обследование, в том числе сдав анализы на СПИД, нашему возмущению не было предела. (Мой доктор от всей души расхохотался, узнав о том, какие данные о состоянии собственного здоровья должна была предоставить китайским властям обычная молодая девушка. Особенно его развеселило требование о наличии электрокардиограммы). Это послужило нам напоминанием: думы о жизни в Китае могли у некоторых из нас вызвать волнение, но вместе с этим и Китай, медленно открывающий двери миру после десятилетий маоистского хаоса, не в меньшей степени нервничал при мысли о нас.
В середине девяностых иностранная община в Чэнду вряд ли могла похвастаться особым многолюдьем. Нас, студентов-«инородцев», всего было сто двадцать человек. Плюс к этому в городе проживало несколько американцев, сотрудников консульства, иностранных преподавателей, да еще пара работников благотворительных организаций, а также загадочный бизнесмен из Перу. Японские студенты, которых насчитывалось около сорока, держались особняком и никого в свой круг не принимали. Остальные из нашей студенческой братии — итальянцы, французы, монголы, русские, эфиопы, поляки, иорданцы, лаосцы, гаитяне, немцы, датчане, канадцы и американцы — жили и общались вместе.
Огороженный участок кампуса и общежитие, где мы обитали, китайские студенты называли «Домиком для панд», поскольку им казалось, что к нам относятся как к редким животным, находящимся на пороге истребления. Сами же китайские студенты проживали в общежитиях, представлявших собой бетонные коробки. Университетская администрация набивала их по восемь человек в комнату — зимой там не было отопления, а о кондиционерах летом можно было только мечтать. До общих душевых китайским студентам приходилось идти, да и воду давали только в определенное время. Мы же, в отличие от них, располагались в уютных, застеленных коврами комнатах по два человека, у нас было и отопление зимой, и кондиционеры летом, на каждом этаже имелись и кухни, и стиральные машины, и душевые. В ресторанчике при общежитии готовили блюда сычуаньской кухни, которые были значительно лучше (и гораздо дороже) всего того, что подавалось в столовой для китайских студентов. У ворот в наше общежитие дежурил вахтер. Там же помещалась и контора, из окон которой мрачные работники иностранного отдела следили за тем, чем мы занимаемся.
Несмотря на то что мы жили в золотой клетке, дверь ее была открыта. Стоило нам переступить порог, как нас тут же подхватывал водоворот бурлящей Сычуани. Буквально за углом от ворот, ведущих в кампус, начинался рынок, заваленный свежими продуктами. В баках с водой билась рыба, извивались угри, в клетках кудахтали куры и крякали утки. На огромных бамбуковых подносах громоздились горы овощей и фруктов: водяные бататы и молодые побеги бамбука, головки чеснока и горькие дыни. В зависимости от сезона там можно было увидеть и трехцветные амаранты, локвы и «весенние побеги» — нежные листочки индийского красного дерева. В одной лавке продавалась дюжина разных сортов соевого творога тофу. Возле корзин, свитых из бамбука и набитых самыми разными дарами природы, на крошечных табуретках сидели крестьяне, которые были готовы отвесить вам все, что нужно, в цзинях[4] или лянах[5], держа наготове старомодные ручные весы, и тут же назвать цену, щелкнув костяшками счетов.
На такие рынки в Чэнду ходили все чуть ли не каждый день. Тогда супермаркетов в нашем с вами понимании в городе не существовало. Время от времени я встречала на рынке кого-нибудь из своих университетских преподавателей, пробирающегося сквозь толпу: корзина велосипеда набита зеленым луком, побегами фасоли, имбирем и шпинатом, а с руля свешивается полиэтиленовый пакет, в котором все еще дергается только что купленная рыба.
Я быстро запомнила хозяев лавочек. Помню и косящую старуху в белом халате, которая сидела перед своими мешками со специями и торговала перцем: темно-розовым, сычуаньским и сухим, кроваво-красным чили — как молотым, так и в стручках. Не забыла я и красивого, щеголевато выряженного в деловой костюм торговца цветами, примостившегося на крошечном бамбуковом стульчике и мирно спавшего, прислонившись спиной к кирпичной стене в окружении моря изумительных роз и гвоздик. Когда покупатель будил его, деликатно к нему обращаясь, торговец, моргая, открывал глаза, добродушно улыбался, закуривал сигарету и принимал деньги за один из роскошных букетов всех цветов радуги.
По утрам и по вечерам рынок бурлил жизнью, но после обеда там наступало время отдыха, сиесты,
Несмотря на то что Чэнду меня сразу очаровал, первые несколько недель в этом городе я провела в смятении и растерянности. Я не имела ни малейшего представления о том, чем именно буду заниматься в Китае. До этого моя жизнь напоминала беговую дорожку, по которой я бездумно пронеслась от тепличных условий средней школы до Кембриджа, а потом уже и до Би-би-си. Долгое время мне не давала покоя идея стать профессиональным поваром, однако после университета у меня остались долги и, чтобы их оплатить, я заключила краткосрочный контракт с Би-би-си. Затем получила предложение занять место в штате компании, и мужества отказаться у меня не хватило. Мне перевалило за двадцать лет, и я застряла на скучной работе, предполагавшей проведение научных изысканий. Это меня ни на йоту не устраивало, а регулярные командировки по всему земному шару выматывали до предела. И как только моя коллега подкинула мне идею со стипендией, я тут же ухватилась за соломинку и сбежала.
Теперь, когда все сходят с ума по Китаю, не так-то просто вспомнить, каким захолустьем он казался в начале девяностых. Тогда никому даже в голову не могла прийти мысль поехать в Шанхай, чтобы пройтись по магазинам или с шиком провести отпуск. Всего лишь несколько университетов Британии могли похвастаться наличием отделений китайского языка и культуры, а сама идея преподавать китайский в школах могла вызвать лишь смех. Друзья в Лондоне сочли мое решение заняться Китаем чудачеством, чуть ли не поводом для веселья и шуток. Даже мне китайский язык казался тогда бесполезным.
Как только я прибыла в Китай, то практически полностью лишилась связи с остальным миром. Разговоры о появлении электронной почты и Интернета большинству местного населения казались слухами, причем невероятными, а письма до друзей в Англии шли по нескольку недель. В Чэнду было лишь три места с межконтинентальной телефонной связью, да и стоимость звонков была воистину астрономической (три минуты разговора с Европой стоили столько же, сколько званый ужин в ресторане). Блюда западной кухни подавали только в двух шикарных отелях международного класса, а единственным культурным развлечением для нас, иностранцев, оставался просмотр пиратских копий фильмов, которые крутили в разных кино- и видеосалонах, располагавшихся неподалеку от университета. Узнать новости было тоже непросто — до нас они доходили из официальных источников, после того как информацию обрабатывали цензоры. Мы с моими однокашниками чувствовали себя словно матросы, чье судно крепко село на мель, и за пределами золотой клетки, которой для нас являлось общежитие для иностранных студентов, нам не оставалось ничего другого, как погрузиться в пеструю жизнь китайской провинции.
Да, я уже определилась с темой исследований, однако не представляла, в каком направлении двигаться. Чтобы заняться серьезными научными изысканиями, мне все еще не хватало знания китайского, и, кроме того, тематика, на которой я остановила выбор, имела острый политический окрас. Книги и журналы в университетской библиотеке представляли собой сборники пропагандистских статей и сказок о гармонии в отношениях между тибетцами и китайцами, а также благодарности, испытываемые первыми к последним за мудрое руководство. Когда на лекциях затрагивались «неудобные» вопросы, университетские преподаватели явно начинали нервничать и спешили перевести разговор на банальные и более безопасные темы. Я не знала, с чего браться за работу. Китай вовсе не был тоталитарным государством, каким его рисовало воображение моих лондонских друзей, но вместе с тем о полной открытости речи тоже не шло, и новичок с трудом опознавал границы дозволенного. Да что там новичкам, даже местным это удавалось не всегда. Старый каркас государственной экономической системы трясся и разваливался, вместе с ним уходил в небытие тотальный политический контроль эпохи Мао. По сути дела никто толком не мог
