белена — приносила удачу в добыче зайцев и тетеревов. Велес-трава, колючник, земляника, волотова голова, стрельник, рябина, троян-зелье применялись для изготовления настоев, которыми кропили охотников, собак и оружие, или же для окуривания дымом. Некий таинственный «добычливый» корень, зашитый в клочок шкуры, нужно было носить с собой, но этот корень имелся только у Селяни, остальные для тех же целей применяли высушенные сердце и печень первого добытого зверя.
Многое из этих вещей Стейну и его товарищам уже было знакомо: в Вестманланде охотники тоже знали много колдовских приемов, заклинаний и талисманов. Но здесь была другая земля, другие боги, и к духам здешних лесов полагалось обращаться на словенском или чудском языке. А знание приемов и заговоров передавалось, как драгоценнейшее наследие предков, от деда к внуку, и чужаков, даже позволив им участвовать в охоте, никто не спешил этим заговорам обучать.
Правда, в Ладоге бытовал устойчивый обычай, что рогатины для медвежьей охоты должен выковать непременно кузнец-варяг. Этим по осени занимался в прежние годы дед Синеберн, отец Милорады, а после него Вологор, Синебернов зять. То ли обычай пошел с тех времен, когда тут жил Берша Варяг, то ли от поверья, что на медведя, «чужого», лучшее оружие изготовит тоже чужой, то есть варяг — теперь уж кто знает?
Одно заклинание, впрочем, Стейн очень быстро запомнил. Выходя каждый раз из избушки, Селяня кланялся лесу на четыре стороны и при этом повторял:
— Боже Велесе, повстречай и помоги!
Охотились обычно небольшими стайками, по нескольку человек. Заметив звериный след, не шли по нему сразу, а обходили кругом, чтобы убедиться, что зверь из урочища не вышел, а уж потом искали его самого. Брали лисиц, вевериц, особенно ценной добычей считалась куница. Пока медведь не «пролежал» в берлоге весь запасенный жир, несколько раз ходили на косолапого. Медведей в округе было много: им нравились мелкие речки, которых тут было в изобилии, озера, спелые ельники, бурелом и ветровал. От чудских поселков-кюлей оставались старые, брошенные вырубки, которые привлекали лесного хозяина: бывший пал в первую очередь зарастает малиной и брусникой, а в пнях и валежнике заводятся муравьи и короеды. В конце листопада или начале груденя медведь, наевшийся для лучшего сна молодой еловой хвои, отыскивал подходящую яму или выворотень, накрывал его сверху наломанными жердями и ветками. Соорудив нечто вроде неряшливого шалаша, он устраивался там до весны, свернувшись в клубок и упрятав морду в грудь, под скрещенные лапы. Желтоватый иней от дыхания зверя оседал на устье берлоги и даже на ветках вокруг нее, и глаз охотника примечал желтую дыру в снегу. Даже в самое глухое зимнее время, в самом глубоком сне медведь хорошо слышит всякий шум поблизости от своего зимовья, поэтому важно было, найдя берлогу, не потревожить обитателя раньше времени. Зрелые опытные охотники выходят на медведя и в одиночку, но молодые парни отправлялись на промысел ватагой человек по пять. Ткнув рогатиной в отверстие берлоги, они будили зверя и заставляли выйти наружу, а здесь набрасывались на него сразу со всех сторон и насаживали на рогатины. Голову и лапы отделяли от туши и хоронили под выворотнем, сопровождая похороны особым заговором.
Столкнувшись еще в начале со стаей настоящих волков, устроили облаву и подстрелили семерых — шкуры их были вручены молодым парням, впервые в этом году участвовавшим в зимней охоте. По вечерам ловцы занимались выделкой шкур, иногда и по нескольку дней сидели в своих избах, если в лесу бушевала пурга или ежедневное гадание говорило, что сегодня удачи не будет, Велес идти на промысел не велел. Тогда оставались дома, чинили одежду и снаряжение, отсыпались впрок. То Селяня, то бойкий Будец заводили рассказы, и все в основном о том же: о встречах охотника с Велесом или лешим, о Белом Князе Волков, об олене с золотыми рогами. Иногда молодые ловцы ссорились и спорили из-за добычи или еще по какому-нибудь поводу: трудно жить нос к носу и не видеть никого другого. Но одного резкого слова Селяни хватало, чтобы спорщики умолкли и разошлись по разным углам. С этим было очень строго: за неповиновение виновный изгонялся сразу же, ибо Велес свар не любит. А изгнанный с лова останется не только без добычи, но и без невесты: за недобытчика никто не пойдет.
Живя в лесу, «волки» даже разговаривали на неком особом языке. Под страхом лишения удачи и изгнания с лова нельзя было называть настоящими именами множество разных существ и предметов. О женщинах предписывалось по возможности не разговаривать вообще, а если упоминать их, то бабу называть не иначе как покрыткой. Ворон, своим криком мешающий охотнику, назывался верхоглядом или еще курицей. Во избежание сглаза запрещалось употреблять настоящие названия и всего оружия. Лук назывался «вуюшко», именем ближайшего родича, наставника и помощника — брата матери. Копье звали долгаем, нож — побрательничком, собаку — побегушкой. То же касалось и самих промысловых зверей: куница звалась кумой, лиса — огнявкой, волк — варягом или темным, заяц — косым или белым. Все здесь было наоборот: медведя называли дедушкой или хозяином, а девку — медведицей или еще пустоголовкой. Привычные имена заменились на прозвища, употребляемые только в лесной жизни. Селяню тут предписывалось звать Одинцом, а Стейна он велел именовать Кременем. Свое и чужое было перевернуто, чтобы сбить со следа недобрую ворожбу и найти удачу в чужом, лесном, тоже перевернутом мире. Даже многие избы тут стояли не на земле, а на обрубленном дереве, как на огромной деревянной ноге выше человеческого роста, и назывались «клети поставные».
Опасаясь нарушить какой-нибудь незнакомый запрет, Стейн, как и его товарищи-варяги, говорил очень мало, а в лесу во время промысла и вовсе нужно было молчать и объясняться знаками. Лес, которому они отдали на это время свои души, завладел ими. Подолгу дожидаясь в засаде или выслеживая добычу, ловцы начинали понимать все, что без слов говорил им лес. Мысли менялись: все привычное ушло куда-то вдаль, оставленные семьи, родичи, даже дев… медведицы и пустоголовки почти не приходили на ум. Только снилось ночами что-то томящее и мучительное. И уже казалось, что никакого другого мира и нет, а есть только он, Лес Праведный, кормилец, предок и бог.
Все вечера были похожи один на другой. Смолян и его двоюродный брат Терпень уже покончили с работой и сидели на лавке, распевая песню про встречу охотника с медведем и похлопывая себя по коленям. Песня была из тех, которые поются, когда рядом нет женщин, потому что ни одного пристойного слова в ней не было. Стейн ухмылялся про себя: как почти всякий норманн в Гардах, свое знакомство с языком словен он начинал именно с таких слов.
— Да ну вас, дурни! — прикрикнул Селяня, проснувшись от пения и хлопанья и свесив голову с полатей. — А не то «дедушка» услышит, придет, сам вас так вздрючит! Не слышали, как глупая белоголовка старая про «дедушку» песню пела?
— А как пела?
— А вот слушайте. — Селяня слез с полатей, потянулся, взъерошил волосы, сел на свое место возле печи и принялся рассказывать:
— Жил-был старик да старуха, детей у них не было. Вот старуха просит старика: «Сходи в лес по дрова». Пошел старик и встретил «дедушку», стали они бороться, и старик отрубил медведю топором лапу. Заревел медведь и ушел на трех лапах в лес. Старик взял отрубленную лапу, принес домой и говорит:
— На, старуха, вари.
Старуха ободрала медвежью лапу, варить поставила, шерсть с кожи общипала, на кожу села и начала шерсть прясть. Вот вечер настал, потемнело все. Старуха прядет, старик на лавке лежит. А медведь сделал себе липовую ногу и пошел к старику со старухой. Вот медведь идет, нога поскрипывает, он сам приговаривает:
