скептический и консервативный дух, все свои тайные себялюбивые страхи.
Глава II
Женева, 14 апреля 1872
Откликом на это прочувствованное воззвание явилось незначительное весеннее выступление. В воскресенье, двадцать первого апреля, предварительно условившись, все собрались в клубе, затем, после службы, группами стали открыто выходить из города, причем большинство составляли осевшие в городе крестьяне. Они шли подпрыгивая и пританцовывая под звуки свистулек, как на гулянье; находились и такие, кто накануне свадьбы откладывал ее, дожидаясь конца событий.
Стоя на рыночной площади, дон Мигель Арана глядел, как идут добровольцы, и на душе у него было радостно при виде этих сияющих лиц, этого юношески беззаботного порыва. «Тому, кто может идти с ними и так, как они, – думал он, – тому, кто свободен и может плясать на виду у всех, превращая войну в праздник, – тому принадлежит мир!»
Разрываясь между сыновним долгом и желанием уйти в горы, Игнасио сначала вместе с Хуаном Хосе отслушал службу, а затем сопровождал товарища значительную часть пути. В глубине души он чувствовал, что без благословения родителей ему не стать настоящим добровольцем.
Следующие дни он провел беспокойно, поднимаясь на окрестные холмы и высматривая в складках местности
В следующее воскресенье дон Хуан Арана, бывший с Педро Антонио в весьма прохладных отношениях, с утра зашел в его лавку под предлогом купить чего-нибудь из сладкого.
– Нет, как вам нравится эта деревенщина, – неожиданно сказал он кондитеру, – силой назначают своих депутатов, а наших называют незаконными.
– На все воля Божья!
– Не знаю, чего вы добиваетесь…
– Мы?
– Да, да, вы и ваши друзья. Но больше всего виноват тот, кто позволяет священникам злоупотреблять тайной исповеди…
– Что вы такое говорите, дон Хуан! – вмешалась Хосефа Игнасия.
– А вот то и говорю, – продолжал тот еще более возбужденно, видя, что ему не возражают. – Самое малое сорок священников ушло в горы… Как вам это понравится?
– Не верю.
– Отчего же ты не веришь?
– Отчего же я должен верить?
– А епископ смотрит на все сквозь пальцы… Давно надо было разогнать все это осиное гнездо, этих смутьянов…
«Странно я, должно быть, выгляжу, – подумал дон Хуан. – Наверное, думают про себя: чего это он так злится?» И в этот момент на пороге показались Гамбелу и дон Эустакьо.
– Деревню эту в порошок стереть надо, иначе дело не пойдет… С землей смешать этих людишек, которым все мало…
– Стоять! Ни с места! – крикнул Гамбелу, а Педро Антонио спокойно добавил:
– Попробуйте, смешайте.
– Вот придет Серрано…
– Так, значит, вот зачем вы пожаловали, дон Хуан?…
Этот вопрос Хосефы Игнасии подействовал на дона Хуана как ушат холодной воды. В одну минуту он увидел себя со стороны, глазами других, понял, что значат их взгляды, и, подавив кипевшее в нем раздражение, с мыслью: «Вот оно, осиное гнездо!» – забрал свою покупку и, тяжело отдуваясь, вышел на улицу, думая: «Ну и задал я им жару!»
– Не так уж они и не правы, – сказал дон Эустакьо и, добавив: – Вот, посмотрите! – достал краткое обращение дона Карл оса от второго мая.
В нем отрывистым, энергичным тоном говорилось о священном пламени независимости, которое неугасимо пылает в сердцах уже сорокового поколения, и так далее и тому подобное. Выслушав обращение, Педро Антонио спокойно спросил: «Наши-то теперь где?» Впервые он назвал
Когда, вернувшись домой, дон Хуан встретил невозмутимый, безмятежный взгляд дочери, ему сразу стала очевидна вся нелепость сцены, которая по его вине разыгралась в лавке кондитера.
Надо было видеть, какая паника охватила Бильбао, когда в праздник Вознесения на рыночной площади прозвучали четыре выстрела! Торговки бежали, в страхе покинув свои лотки и корзины; лавки поспешно запирались. Все боялись, что с минуты на минуту покажется вражеская колонна, вышедшая с места сбора накануне и расположившаяся неподалеку, в лиге от города. Не покидая своего места за прилавком, кондитер с улыбкой проводил взглядом дона Хуана, спешившего домой – вооружаться; на обезлюдевших улицах слышался призывный звук рожка; время от времени в окне показывалась чья-нибудь любопытная голова – и скрывалась. Игнасио, вышедший на улицу, слышал за дверьми плач и возгласы, вроде: «Матушка заступница, скажи, откуда их ждать!», «Тоже мне, вояка!».
«Что же будет, когда начнется большая война, настоящая?» – подумал Педро Антонио, узнав о том, что причиной переполоха были четверо парней из карлистского отряда, решивших подшутить над горожанами.
Тревога в городе не утихала. Дон Хуан возмущался упорным сопротивлением карлистов в Маньярии и Оньяте, а когда пришла весть об осаде Орокьеты, о том, что дон Карлос то ли бежал, то ли убит, то ли взят в плен, молил Бога о том, чтобы Серрано удалось уничтожить врага, заперев его с трех сторон, как то и намечалось.
И тут-то и пронесся слух о мирном договоре. О мирном договоре! Бильбао возопил; стало быть, теперь ни в чем не повинный город будет отвечать за чужие грехи, – вот уж и правда: в чужом пиру похмелье.
Вместе с уже вернувшимся в Бильбао Хуаном Хосе Игнасио отправился поглядеть, как горожане встречают Серрано, заключившего договор, оглушительным свистом.
– С такими пустозвонами твоему отцу и его приятелям только и воевать… – услышал он рядом голос отца Рафаэлы.
– Ну, а с вами и вообще никто связываться не станет, – ответил Игнасио.
– Молчи, бесстыдник!.. Громче, громче! – и дон Хуан принялся подбадривать свистевшего мальчугана, который и без того изо всех сил раздувал щеки.
Восстание растаяло, как облачко в летнем небе, породив, однако, бесконечные споры. Крестьянское выступление по приказу свыше закончилось мирным договором; мелкий бунт – не больше. Оно было обречено именно в силу своей массовости; то же самое время, которое закаляет, убило его в зародыше. Враг имел дело со слитной массой людей, тогда как они должны были рассыпаться, подобно шарикам ртути, чтобы затем соединиться в нужный момент; и то, что этого не произошло, было следствием приказа.
После заключения договора дон Хуан был вне себя и, расхаживая по конторе, восклицал:
– По карману! Надо ударить их по карману!.. Всем, кто ушел в горы, и подстрекателям должно воздаться по закону… Увеличить число мигелитов,[95] и пусть провинция, кроме Бильбао, разумеется, оплачивает содержание войск; лишить сана всех священников-бунтовщиков… По
