О трагическом чувстве жизни

парадоксальным, чем первое. «Само по себе познание духа как такового, - пишет Вине в своей статье, посвященной книге Кузена{148} о Мыслях Паскаля, - нуждается в сердце. Не желая видеть, мы не видим; в глобальной материализации жизни и мышления мы не верим в существование вещей духовных». Мы еще убедимся в том, что верить это значит, прежде всего, хотеть верить.

Воля и интеллект преследуют противоположные цели: воля стремится к тому, чтобы мы овладели миром, а интеллект - чтобы мир овладел нами. Но действительно ли противоположны эти вещи? Не являются ли они на самом деле одним и тем же? Нет, не являются, хотя и кажутся таковыми. Интеллект монистичен, или пантеистичен, воля монотеистична и эгоистична. Интеллект не нуждается в том, на что направлена воля; он работает с самими идеями, тогда как воле необходима материя. Познавать что-либо это значит воспроизводить в себе познаваемый предмет; но для того, чтобы я мог его использовать, овладеть им, он должен оставаться вне меня как нечто мне не тождественное.

Философия и религия - враги, и, будучи врагами, они нуждаются друг в друге. Не существует ни религии без какой бы то ни было философской основы, ни философии без религиозных корней; каждая из них живет за счет своей противоположности. История философии есть, в сущности, история религии. И атаки на религию, которые предпринимаются с якобы научной или философской точки зрения, являются не чем иным, как атаками, предпринимаемыми с еще одной, противоположной, религиозной точки зрения. «Столкновение, которое происходит между естественной наукой и христианской религией, есть, по сути дела, не что иное, как коллизия между инстинктом естественной религии, основывающимся на естественнонаучном наблюдении, и ценностью христианской концепции мира, которая обеспечивает духу господствующее положение по отношению ко всему природному миру», - говорит Ричль (Rechtfertigung und Versoehnung, III, гл. 4, §28). Однако этот инстинкт - все тот же инстинкт рационализации. Критический идеализм Канта имеет религиозное происхождение, и именно для того, чтобы спасти религию, Кант положил границы разуму после того, как религия в известной степени была подвергнута его разлагающему скептицизму. Система антитез, противоречий и антиномий, на которой Гегель построил свой абсолютный идеализм, имеет тот же корень и исток, что и критический идеализм Канта, и корень этот - иррациональный.

Ниже, когда речь пойдет о вере, мы еще убедимся в том, что она по сути своей есть не что иное, как проявление воли, а не разума, и потому верить - значит хотеть верить, а верить в Бога - значит прежде всего и главным образом хотеть, чтобы Он существовал. Поэтому, верить в бессмертие души - значит хотеть, чтобы душа была бессмертной, но хотеть этого с такою силой, чтобы желание это, сокрушая разум, вырывалось за его границы. Но это не остается безнаказанным.

Инстинкт познания и инстинкт жизни, или, точнее, выживания, вступают в борьбу. Доктор Э.Мах в своем труде под названием Анализ ощущений и связь физического с психическим (Die Analyse der Empfindungen und das Verhatniss des Physischen zum Psychischen), в одном примечании (I.L., §12) говорит, что исследователь, ученый, der Forscher, тоже ведет борьбу за существование, что пути науки тоже ведут к желудку, и что чистый познавательный инстинкт в наших нынешний социальных условиях есть пока что не более, чем идеал, der riene Erkenntnisstrieb. И так будет всегда, primum vivere, deinde phlosophari, или, может быть, точнее будет сказать: primum supervivere, deinde superesse{149}.

Всякая позиция прочного мира и гармонии между разумом и жизнью, между философией и религией, оказывается невозможной. И трагическая история человеческой мысли есть не что иное, как борьба между разумом и жизнью, разум стремится к рационализации жизни, принуждая ее покориться безжизненному, мертвому; а жизнь стремится к витализации разума, принуждая его служить опорой ее витальным желаниям. Вот ядро истории философии, неотделимой от истории религии.

Чувство мира, объективной реальности, это неизбежно субъективное, человеческое, антропоморфное чувство. И всегда на пути рационализма будет вставать витализм, всегда воля будет восставать против разума. Отсюда ритм истории философии, в соответствии с которым периоды, когда жизнь навязывает свою волю, производя духовные формы, сменяются периодами, когда верх берет разум, производя материализованные формы, хотя все эта формы веры скрываются под разными именами. Ни разум, ни жизнь никогда не одерживают окончательной победы. Но к этому мы еще вернемся в следующей главе.

Жизненный вывод рационализма - самоубийство. Об этом очень верно сказал Киркегор: «Самоубийство есть экзистенциальный вывод чистого мышления... Мы не одобряем самоубийство, но одобряем страдание. Мыслитель же, напротив, представляет собой какое-то странное существо, которое несколько часов в день бывает очень разумным; но в остальное время не имеет ничего общего с человеком» (Afsluttende wvidenskabelig Ebterskrigt, гл.З, §1).

Так как мыслитель, несмотря ни на что, все-таки не перестает быть человеком, он ставит разум на службу жизни, даже сам того не сознавая. Жизнь обманывает разум, а разум обманывает жизнь. Аристотелико-схоластическая философия служила жизни и для этого создала теологико-эволюционистскую метафизическую систему, на первый взгляд рациональную, дабы она служила опорой нашему витальному желанию. Эта философия, основа ортодоксального христианского супранатурализма, как католического, так и протестантского, была, в сущности, не чем иным, как хитростью жизни, имеющей целью заставить разум служить ей опорой. Но разум поддержал ее так, что дело кончилось ее уничтожением.

Бывший кармелит Гиацинт Луазон говорил, что сможет со спокойной душой предстать пред Господом, ибо жил в мире со своею совестью и со своим разумом. С какой же именно совестью? С религиозной? Но в таком случае я его не понимаю. Ведь нельзя служить двум господам, тем более когда эти двое господ, хотя и заключают перемирия, договоры и сделки, все-таки остаются врагами, ибо интересы их противоположны.

Многие скажут, что жизнь должна подчиниться разуму, на что мы ответим, что никто не должен делать то, чего он не может, а жизнь не может подчиниться разуму. «Должен, следовательно может», - возразит нам какой-нибудь кантианец. А мы ему в ответ: «Не может, следовательно, не должен». А не может по той причине, что цель жизни в том, чтобы жить, а не в том, чтобы познавать.

Многие говорили о религиозном долге подчиняться требованиям морали. Это уже предел заблуждения и лицемерия. И кто-то, возражая нам, искренности противопоставит правдивость. Пусть так, но обе эти вещи могут легко сочетаться. Правдивость, уважение к тому, что, по моему мнению, является рациональным, а на языке логики зовется истиной, заставляет меня в данном случае утверждать, что бессмертие индивидуальной души есть логическая бессмыслица, нечто не только иррациональное, но и противоразумное; но искренность заставляет меня утверждать также и то, что я не подчиняюсь тому первому своему утверждению и протестую против его справедливости. То, что я чувствую, является истинным, не менее истинным, чем то, что я вижу, осязаю, слышу, - может быть, даже еще более истинным, - а искренность обязывает меня не скрывать своих чувств.

Жизнь защищает себя, она ищет у разума слабое место, и, обнаружив его в скептицизме, ухватившись за него, пользуясь слабостью разума, она пытается спастись. Ей необходима слабость ее противника.

Нет ничего несомненного; все подвешено в воздухе. И Ламенте стенает в тоске (Essai sur l'indifference еп mature de religion, III partie, chap. 67): «Неужто слепо, утратив всякую надежду, нам предстоит погрузиться в безмолвные глубины универсального скептицизма? Неужто усомнимся мы в том, что мы мыслим, чувствуем, существуем? этого не позволяет нам наша природа; она заставляет нас верить даже тогда, когда разум наш не убежден. Абсолютная уверенность и абсолютное сомнение для нас одинаково запретны. Мы плывем в тумане меж этих двух берегов, как между бытием и небытием, ведь абсолютный скептицизм был бы угасанием разума и в конце концов - смертью человека. Но человеку не дано истребить себя; в нем есть нечто такое, что упорно сопротивляется уничтожению, я не знаю почему, но даже его собственная воля не может победить живую веру. Хочет он того или нет, но ему необходимо верить, потому что он должен действовать, потому что он должен поддерживать свое существование. Его разум, если бы он прислушивался только к нему одному, научив человека сомневаться во всем и в самом себе тоже, довел бы его до состояния абсолютного бездействия; он умер бы прежде, чем сумел бы доказать самому себе, что он существует».