О трагическом чувстве жизни

нашего счастья. Я не думаю, чтобы Юпитер, Уран или Сириус изменяли траекторию своего движения скорее в зависимости от того, исполняем ли мы свой долг, нежели от того, счастливы мы или нет.

Педантам все эти рассуждения должны казаться смешной банальностью и поверхностным суждением дилетанта. (Интеллектуальный мир делится на два класса: дилетанты, с одной стороны, и педанты - с другой.) Что поделаешь! Современный человек покоряется рациональной истине и тому, что уже неспособен охватить культуру в целом, если не верите, посмотрите, что говорит об этом Виндельбанд{235} в своем исследовании о судьбе Гельдерлина{236} (Прелюдии, I). Да, эти культурные люди покоряются, но все еще остаемся мы, все те бедные дикари, которые не могут покориться. Мы не подчиняемся идее согласно которой мы должны будем когда-нибудь исчезнуть, и Критика великого Педанта не приносит нам утешения.

Разумны, но не более того, слова, произнесенные Галилео Галилеем: «Быть может, кто-то скажет, что самой жестокой болью является та боль, которую мы испытываем, расставаясь с жизнью, но я скажу, что эта боль - наименьшая; ведь тот, кто лишается жизни, лишается в то же самое время возможности сетовать уже не только на эту, но и на любую другую потерю». Изречение юмористическое, - не знаю, сознавал это Галилей или нет, - но вместе с тем трагическое.

И возвращаясь назад, я повторяю, что если какая-нибудь вера и может быть условием достижения вечного блаженства, то это вера в возможность его осуществления. Но, строго говоря, дело даже не в этом. Человек разумный говорит в голове своей:’«Нет никакой другой жизни, которая последовала бы за этой», и только безбожник говорит это в сердце своем. Но осудит ли Бог человеческий даже этого безбожника, который является, быть может, просто-напросто отчаявшимся человеком, разве обречет Он его на вечные муки в наказание за его отчаяние? Уже само по себе это отчаяние является для него достаточным наказанием Но давайте вспомним девиз Кальдерона из его драмы Жизнь есть сон:

Я грежу! И хочу творить добро:

ведь даже совершенное во сне

благое дело не напрасно.

Неужто не напрасно? Неужто Кальдерон это знал? И к этому он прибавил следующее:

Лишь в вечности живет

все, что достойно славы,

и подвиги не знают сна.

и славные дела творятся неустанно

Неужели Кальдерон это знал?

У Кальдерона была вера, крепкая католическая вера; но для тех, у кого ее нет, для тех, кто не способен верить в то, во что верил дон Педро Кальдерон де ла Барка, всегда остается то, о чем говорил Оберман.

Постараемся, чтобы небытие, если оно действительно нам уготовано, было незаслуженным; будем сражаться с судьбой, даже без надежды на победу; будем сражаться с нею по- донкихотски.

И не только сражаться с нею, страстно желая иррационального, но и действовать так, чтобы стать незаменимыми, запечатлеть в душах других людей свой образ и символ; влиять на своих ближних так, чтобы, отдавая им себя, завоевать их сердца, чтобы увековечить себя везде, где это только возможно.

Главным нашим стремлением должно быть стремление стать незаменимыми, сделать теоретический факт - если, конечно, теоретический факт не является противоречием in adiecto{237}, - практической истиной, согласно которой каждый из нас является единственным и незаменимым, согласно которой никто другой не сможет заполнить ту пустоту, которая остается после нас, когда мы умираем.

В действительности каждый человек является единственным и незаменимым; никакое другое я не может занять его место; каждый из нас - наша душа, а не наша жизнь, - стоит целой Вселенной. И я подчеркиваю, что именно душа, дух, а не жизнь, потому что человеческой жизни придают до смешного преувеличенное значение именно те люди, которые, не веруя в реальность человеческой жизни в духе, то есть в личное бессмертие, произносят речи против войны и против смертной казни, например. Они неизбежно приписывают жизни такое непомерное значение вследствие того, что не верят по-настоящему в дух, которому служит жизнь. Ведь жизнь имеет смысл лишь в том случае, если она служит своему хозяину и господину, духу, если же хозяин погибает вместе со своею служанкой, то ни дух, ни жизнь не имеют особого значения.

И стараться, чтобы наше небытие было незаслуженным, чтобы наши братья, наши дети, дети наших братьев и их детей признали, что мы не должны были умереть, это могут все.

Суть христианской доктрины искупления состоит в том, что принял муку и умер один- единственный человек, то есть Человек, Сын Человеческий, или, иначе говоря, Сын Божий, который был невинен и потому не должен был умереть, и искупая грехи наши, Сын Божий был принесен в жертву и умер, дабы воскреснуть и воскресить нас, дабы освободить нас от смерти, приобщив нас к своим дарам и указав нам путь жизни. И Христос, который отдал все без остатка своим братьям в человечестве, является для нас образцом поведения.

Все, то есть каждый из нас может и должен ставить перед собой задачу отдать все, что он может отдать, и даже больше того, что может, превзойти, преодолеть самого себя, сделаться незаменимым, отдать себя другим, чтобы выделиться среди них. И каждый должен стремиться к этому в своем деле, в своем гражданском призвании, в своей должности. Слово «должность», officium, означает обязанность, долг, причем это всегда конкретный, практический долг. В противном случае человек, наверное, не должен был так стремиться найти то призвание, которое он считал бы наиболее для себя подходящим и соответствующим своим способностям. Наше призвание это веление долга, дело, к которому мы предназначены судьбой или Провидением, а не своею собственной волей.

Быть может, величайшая услуга, которую Лютер оказал христианской цивилизации, состоит в утверждении религиозного значения личного мирского призвания, упраздняющего средневековое монашеское понятие религиозного призвания, понятие, окутанное туманами страстей и фантазий, порождающих ужасные жизненные трагедии. Если бы в монастырях попытались выяснить, каково призвание тех несчастных, которых эгоизм их родителей еще с младенчества заключил в келью послушника, и они вдруг пробудились бы для жизни мирской, если бы только могли они проснуться! Или те, которые сами себя обманули. И Лютер, который наблюдал это вблизи и страдал от этого, сумел понять и почувствовать религиозное значение гражданской профессии, которая никого не связывает вечными обетами.

То, что Апостол в главе IV своего Послания к ефесянам говорит о звании, в которое призваны христиане, следует распространить на гражданскую жизнь, ибо сегодня у нас христианин - сознательно или бессознательно, вольно или невольно, - является гражданином, а в той ситуации, когда Апостол воскликнул: «Я римский гражданин!», каждый из нас, даже атеист, воскликнул бы: «Я христианин!». И отсюда - потребность цивилизовать христианство, то есть сделать его гражданским, подвергнув его расцерковлению, что и было делом Лютера, хотя затем он, в свою очередь, создал церковь.

The right man in the right place, гласит английская пословица: каждый человек хорош на своем месте. На что можно возразить: всяк сверчок знай свой шесток! Кто знает, какое место лучше всего подходит человеку и к какому делу он более всего пригоден? Может быть он сам знает это лучше других? Или другие знают это лучше него? Кто может измерить человеческие способности и склонности? Конечно, с религиозной точки зрения, мы должны постараться, чтобы нашим призванием стало то место, которое мы занимаем, и лишь в крайнем случае сменить его на другое.

Эта проблема личного призвания является, пожалуй, самой серьезной и самой глубокой