Когда Фрэн объявляла, что мы будем делать пранаяму, она как-то особенно пристально смотрела на меня. А однажды после класса сказала:
— Ты заметила, что в последнее время мы много занимаемся пранаямой?
— Да, мне очень нравится.
— Это для тебя.
— Для меня?
— Да, тебе пригодится.
— Но я буду делать кесарево. В прошлый раз тоже было кесарево, вот и сейчас.
Кажется, она немного расстроилась, но быстро повеселела. Она никогда не унывала, наша Фрэн.
— О. Но всё равно занимайся. Результаты тебя удивят.
Меня воспитывали, подчеркивая, что я «особенная» — и если вам столько же лет, как и мне, и вы росли в небедной американской семье, скорее всего, то же можно сказать и про вас. С малых лет нам внушали, что мы — чудо-детки. И мы доказывали нашу уникальность, проявляли наши «особенные» качества. Мастерили поделки из фетра. Вставали на табуретки в детском саду и распевали во весь голос. Вели дневники, едва выучив алфавит.
Поскольку моя мать была мало того что хиппи, а еще и порядком старше остальных хиппи, и меня отдали в прогрессивную частную школу, я оказалась на гребне этого движения. Идея о том, что в каждом ребенке есть что-то «особенное», была не просто направлением педагогики. Это была религия, ее можно было бы назвать «О, Чудесный Ты».
Убежденность современных женщин в том, что каждая из них особенна, достигает апогея в момент родов. Каждая история о родах уникальна, ужасающа и полна героизма и почему-то является достоянием исключительно роженицы — не ребенка или, упаси боже, мужа. Эти женщины как будто первыми в истории нашей планеты рожают, даже если это их третьи или четвертые роды. Независимо от подробностей рассказа, суть его всегда одна: не могу поверить, что это произошло со
Не могу привести эквивалент подобного переживания из мужского арсенала. Разве что истории о том, как кто облысел. Ни один мужчина не может поверить, что это произошло с ним! Он словно первый мужчина в истории, который взял и облысел. У меня есть приятель, он начал лысеть еще в колледже. Тогда люди еще писали друг другу бумажные письма, и у меня есть целая стопка, изрисованная диаграммами скорости выпадения волос. («Обрати внимание на устойчивый рост, диаграмма А».)
Каждые роды — как и облысение — представляются их героине самым драматичным в мире событием. Никогда в жизни вы не услышите, чтобы женщина сказала: «Да, всё прошло нормально. Попыхтела немножко, и дело с концом». (Так же, как никогда не услышите от мужчины что-то вроде: «Подумаешь, повыпадало немножко волосьев спереди, эка невидаль».)
Однако, дорогой читатель, думайте что хотите, но рождение моих детей действительно было
Итак, оставалось еще несколько недель до рождения малыша, и я решила бросить Брюсу кость. Последняя возможность перепихнуться, прежде чем ребенок появится на свет и мое тело превратится в бесформенную доилку. Мы попыхтели минут двадцать, посчитали мероприятие успешным и легли спать.
В три часа ночи я почувствовала, что что-то не так. Резкая, но глухая боль, как будто далеко-далеко взорвалась планета. Я растрясла Брюса, и, когда он стряхнул с себя остатки сна, мы позвонили моей маме и Ларри. Те сразу же приехали и легли спать на двух диванах в ожидании того момента, когда утром проснется Люси. Надо было им спать, скрестив руки на груди, как благородным рыцарям в услужении у королевы.
Мы с Брюсом тем временем очутились в какой-то комнате. В больнице много комнат, о существовании которых вы даже не подозреваете, где ведутся разные разговоры. В нашей комнате нам рассказывали о кесаревом сечении, которое мне предстояло. Сначала рассказали, а потом нам пришлось ждать, пока освободится операционная. Или ОП, как они ее называли. Врачи что, боятся слов? Зачем все время заменять их сокращениями?
Вошла хмурая медсестра-ирландка, точно телепортировавшая-ся из 1948 года.
— Вечером накануне было что-то необычное? — спросила она. Ну как она узнала?
Я поспешно ответила «нет», как виноватый подросток, которым в глубине души до сих пор и остаюсь. Но Брюс сказал:
— Мы занимались сексом.
Медсестра поджала губы:
— Сексом?
Брюс кивнул. Теперь и у него был виноватый вид.
— Хм… Что ж, видимо, придется доставать этого ребенка.
И она бесчеловечно ушла, не оставив нам даже журналов.
Мы долго сидели в той комнате. Несколько часов. Мы были там так долго, что пришли мама, Ларри и Люси — посетители из другого времени, с другой планеты.
В ОП, как я теперь сама называла операционную, разрешалось взять с собой лишь одного члена семьи. Рядом с моей каталкой шагал Брюс. За ним следовала мама, которая каким-то образом тоже просочилась внутрь.
Анестезиолог достал большую иглу и вколол мне, точнее, моей капельнице, которая теперь была частью меня, здоровенную дозу какого-то лекарства. Меня тут же словно прижало огромной тяжестью, начиная от ног. Как в медитации, которую мы иногда делали на йоге под диктовку Фрэн, тяжесть переместилась в лодыжки, бедра, область талии; положила огромную руку мне на грудь, а потом прокатилась по рукам до самых кончиков пальцев. И каким-то чудом остановилась вровень у шеи, не затронув голову. Всей силой я пыталась пошевелить руками, но их словно пристегнули к столу. На меня навалилась темная тень, и лишь голова осталась на свету.
Выше талии натянули шторку, чтобы я не видела, что там происходит. Мне всё было знакомо еще по прошлому разу: яркие лампы на потолке, снующая толпа людей в масках, странная атмосфера, как на вечеринке. Хорошо, что мама осталась, потому что как только меня начали резать, Брюс заглянул за шторку и, шатаясь, вышел в коридор, где, как мне потом сообщили, грохнулся в обморок. Как викторианская барышня. Лишь через несколько лет он сумел заставить себя рассказать, что тогда видел за шторкой, и даже тогда сделал это с большой неохотой. Его ответ был «супница крови».
Без Брюса операционная сразу показалась более стерильной, больше похожей на операционную и меньше — на место рождения живого человека. Без него было лучше. Моей задачей было полностью отделить себя от тела и эмоций. Пока Брюс был рядом, сделать это было сложнее. По моему опыту, не стоит относиться к операционным иначе как с полной, ледяной серьезностью. Атмосферу операционной нельзя загрязнять человеческими эмоциями. Я понимала, что всё это мои фантазии, но вместе с тем была рада, что Брюс и его эмоции устранены. Теперь можно было отключить и мои. Я могла спокойно выполнять свою задачу (то есть просто лежать там), не отвлекаясь на раскрасневшиеся щеки мужа и его лихорадочные глаза над квадратиком хирургической маски.
Мама принялась за дело и применила свой материнский дар: говорить нужные вещи в нужное время. Она держалась невозмутимо, как сами хирурги, и держала мою руку своей холодной рукой. Она сразу же поняла, что у нас с ней сейчас одна задача: не ударяться в панику. «Ты молодец», — сказала она, и это было то, что нужно. Она повторила это еще несколько раз, неэмоционально и спокойно. Потом заглянула за шторку. И не упала в обморок, а взбрыкнула, как лошадь, и на лице отразилось бабушкино счастье: еще один! Потом она достала фотоаппарат из кармана халата и сфотографировала ребенка, когда его извлекали из моего живота. Я лежала, смотрела на нее и умилялась: какая же у меня предприимчивая мама.
Голос врача провозгласил: «Есть!» И моего мальчика подняли высоко в воздух.
На несколько минут мне дали насладиться нормальным общением с ребенком. Я так и подумала тогда: вот они, редкие минуты нормального общения. Ведь, как понимаете, я не ощущала, что имею какое-либо
