— Это что же вспыхивает, а!
— Планеты. Земли разные.
— Здорово. Вот бы их рожью, пшеницей засеять, товарищ инженер, а? Большие они будут — эти самые земли? Поболе нашей-то?
— В несколько тысяч раз больше.
— Ого-то. Надо бы одну такую себе забрать, а?
— Придет время, когда сделаем и это.
— Придет?
— Обязательно.
— А сейчас мы где? Инженер зажег свет.
— Нас захватила какая-то планета и волокет за собой.
— Видел ли ты как за поездом летят соринки разные, легкие?
— Видел. Ну вот, такой соринкой, только в тысячи тысяч раз меньшей, летим и мы за планетой, как за поездом. Только наш поезд летит со скоростью в несколько тысяч верст в какие-нибудь миги.
— Вот-таки поезд, как гонит, а? Зацепить бы за него нашу землю, а и отволочь поближе к солнцу, чтоб везде зима перестала быть, а? Можно это?
— Можно. Но нескоро.
— Так. Ну, я пока закушу.
Но Иван не успел закусить. Прямо против него, в окошечке, вдруг засветилась голубым светом какая-то кругляшка.
— Товарищ инженер, голубая земля — в окне. Поглядите. А кругляшка уже с картуз величиной стала и с каждой секундой все росла и росла. Инженер аж зашатался:
— Ну, Иван, мы прилетели. Еще немного — и мы на голубой земле будем. Только я не знаю, что это за земля и есть ли там жизнь. Это — неизвестная совсем в науке звезда.
— А разве наука все звезды знает?
— Все.
— А эту не знает?
— Нет.
— Плохая ваша наука.
— Да, она еще не все знает.
А голубая звезда вдруг стала краснеть, краснеть и совсем, вот, покраснела. Бордовой стала и закрыла все окно.
— Есть. Сейчас на земле будем. Слышишь?
— Слышу, товарищ инженер. Будто птицы поют где-то.
— Это — не птицы. Это — что-то другое.
— А что?
— Не знаю. Увидим. Ну, теперь давай вылазить.
— Как вылазить? Да, разве ж мы прилетели?
— Уже!
Инженер начал отвинчивать дверцу.
Грунт был тверд на этой звезде. Воздух жидок и ветра не примечалось. Народа было не видно — скуден был, должно, и худосочен.
Все было не по-людски и не по-мужицки. Земля стоит испаханная, почва — бордовая, как барская попона, жидкостей нету, тварей тоже незаметно.
— Ну и свет! Какой делал его светодавче! — сказал Иван. — Не похвалю. Тут и вша не плодится!
— Оглядим, — проговорил осовевший, задумавшийся инженер, — у всякой поверхности должен быть смысл.
— Оно так! Одначе, скорбь тут и жуть. Никто не шарахнется и не пробрюзжит. Надо отсюдова подаваться. Тут нам не жительствовать.
Пошли. Бордовая почва очертенела — чернозему ни комка не было. Шли долгую продолжительность.
Глядь, движется к ним какой-то алахарь. Одежи на нем нет, головы тоже не наблюдается, так, одна хилая ползучая мочь и в ней воздыхание.
— Остановись! — крикнул Иван. — Кто такой будешь и что это за место на небе?
И вдруг, весьма вразумительно, по-русски, по-большевицки, движущееся вещество изрекло из глубин своих:
— Тут, товарищи, рай. Место это Пашенкино называется.
— Отчего же ты такой чудной? Драный весь, на обормота похож, и как ты заявился сюда?
— С земли мы родом, а тут превратившись… Там на земле давно чудеса делаются. Великие люди в тишине делами занимаются. И по одному пропадают с земли на своих машинах. Так мы тут очутились. А один наш так и пропал в вышине. А мы тут рай учредили.
— Это што за место — рай? Является ли он следствием экономических предпосылок?
— Рай — это блаженство. Питание и совокупление, равновесие всех сил.
— Веди нас в рай, — сказал Иван, — дай опомниться. Как в таком незавидном месте рай учрежден, на бордовом грунте…
Пошли. Невелик был путь и одинаков по всей поверхности своей.
И засияли странникам вдруг в высоте четыре каланчи из бордовой глины. И послышалось оттуда благоуханное смиренное пение.
— Это кто завыл? — спросил Иван.
— Это поют расцветающие души, обреченные на любовь, на совокупление с присными себе и на смерть.
— Везде эта любовь, — сказал Иван, — и на земле и на небе. Не нашел еще я себе места, где бы не любили, а думали и истребляли бы любовь по-волчьи. И чтобы песнь была у таких людей одна — война с любовью… Любовь и любовью. Когда ты, язва людская, молью будешь изъедена. Сука голодная… Ну, а кого же вы любите?
— Все зримое, — ответило живое вещество, колебаясь и влачась по поверхности почвы.
— А чего ж вы зрите?
— Мы не зрим, а чуем всю теплую плоть, влекомую стихиями Вселенной, и к ней касаемся объятиями и исходим душою.
— А что такое душа твоя?
— Лишняя тревожная сила, которую надо излить на другого, чтобы стать спокойным и счастливым. Душа — это горе… В нашем раю души истребляются и потому тут рай.
— Чудодейственно. А ну, покажи рай самый. Вошли в каланчу одну. Стояли торцом такие же живые скудости и скулили.
— А вы все были людьми прежде? — Это Иван спрашивает.
— Людьми, а как же? — ответила тварь.
— До чего ж вы дошли? Неужели ж вам хорошо тут?
— Отлично. Покойно и благопристойно.
— Да брось ты, чучел! Вы плодитесь, аль нет?
— Мы бессмертны.
— А еще кто есть на этой планете?
— Дальше в пустынях есть кто-то. Но они к нам не приходят, и мы к ним, потому что мы в раю.
Иван потрогал райское существо — жидко и хлебло. Дай, думает, я ему шарахну разик, все одно звезду зря гнетут. Какой тут рай, если б тут жили злобствующие, я б их уважал, а то мразь блаженная. И Иван дернул существо кулаком по сердцевине. Тварь вдруг тихо выговорила:
— Мне не больно, потому что я люблю и нахожусь в раю. Меня облекает Вселенная всем светлым покровом своим и сторожит мою душу… Я только исчезнуть могу сам из любви к тебе, раз ты хочешь того…
