Шесть черных свечей

Мы закивали и теснее прижались друг к другу. Матушка и папа тоже усиленно кивали. Старая Мэри пристально поглядела на каждого из нас и продолжила:

— Стою я, значит, посреди переулка, и тут слышится этот голос. Я так и обмерла и уж не знаю, куда бежать, вперед или назад. Дрожу вся… и тут опять слышу голос. Низкий и скрипучий. — «Помогите, помогите», — кричит. Я оглядываюсь — ни души вокруг. Слушаю — ничего. Будто во всем городе живой души не осталось. И тут снова: «Помогите, помогите!» Ну, думаю, с ребенком каким, что ли, несчастье, и шепчу: «Где ты? Я тебя не вижу!» «Да здесь я, здесь, это вы, миссис Даффи?» Да… Иисус, Мария и Иосиф, ну и испугалась же я. Даже как зовут меня знает… По мою душу пришел. Я уж чуть не начала «Де Профундис»[5] читать, как голос опять за свое: «Тут я, в тележке, во мраке». Никакой тележки я здесь никогда не видала. Зажигаю спичку, наклоняюсь — тележка есть, а больше ничего. Пусто.

Старая Мэри выпучила на нас глаза, чтобы убедиться, что мы слушаем. Слушать-то мы слушали. Тишина была, как в угольной яме. Старая Мэри продолжала:

— Я уж так перепугалась, что сейчас убегу, как из пустой тележки опять тот же голос раздается. Плачет: «О, миссис Даффи, не уходите, не оставляйте меня здесь. Я под настилом тележки в тайнике. Я Крошка Плакса, моя хозяйка Кэролайн Райли, Дрампарк-стрит, двадцать четыре. Заберите меня домой. В этой тележке так холодно. Если я еще одну ночь здесь пробуду, придет Мороз Красный Нос и убьет меня!» Ну вот, закричала я: «На помощь!» — да и разбила тайник внизу тележки. Там она и была — и плакала настоящими слезами. И пеленка у нее была мокрая.

С этими словами бабушка вытащила Крошку Плаксу из своей сумки.

— Моя Крошка, моя Крошка! — закричала Кэролайн.

Она схватила куклу, стиснула ее, будто хотела задушить, и кинулась к очагу. Матушка, папа и Старая Мэри смеялись, а мы только недоуменно озирались.

Наверное, это было первое проявление того, что в нашей бабушке есть нечто большее, чем скажешь на первый взгляд. Что в истории нашей семьи есть нечто большее, чем нормальная ирландская генеалогия. Нечто большее, чем привычка болеть за «Селтик» и распевать бунтарские песни.

Когда в начальной школе Святого Иакова поставили пьесу и Кэролайн получила в ней роль, все пошли на представление. Пьеса называлась «На небесах». Когда Кэролайн принесла эту новость домой, матушка и впрямь была на седьмом небе. Ее дочери дали роль! Она актриса! Все дети были вне себя от изумления. Мне кажется, к тому времени мы все уже появились на свет, вся десятка, но точно не помню; вот так события перемешиваются в голове к тому моменту, когда соберешься их записать. Особенно здесь. Однако четко помню, что все мы были вне себя от изумления.

— Что у тебя за роль? — спросила матушка.

— Я — Дева Мария, — сказала Кэролайн.

— О Иисус, Мария и Иосиф, она будет играть Пресвятую Деву! — И матушка перекрестилась.

Польщенная Кэролайн состроила нам парочку рож. Мы ужасно ей завидовали.

— В чем твоя роль? — осведомилась матушка.

— В ничегонеделании.

— Не валяй дурака. Как это, ты играешь Богородицу — и ничего не будешь делать! Этого не может быть!

В назначенный день все мы отправились на спектакль, и это было чуть ли не самое страшное зрелище в моей жизни. Даже матушке показалось, что в представлении есть нечто потустороннее. Кэролайн была вся белая, как призрак, мы уж подумали, что она при смерти. Учительница, которая поставила этот спектакль, с головой явно не дружила. Зрителям только и осталось, что обалдело молчать на протяжении всего представления. Если это было произведение искусства, то рассчитано оно было на снобов из среднего класса, а не на коутбриджевских иммигрантов и их отпрысков. Наверное, мы старомодные, но, по-нашему, спектакль должен иметь какой-то смысл. Или по крайней мере быть понятным. А то ведь гулять по кладбищам и читать на надгробиях имена умерших — упокой, Господи, их души — куда более увлекательное занятие.

Весь класс Кэролайн был на сцене. Каждый корчил какого-нибудь святого, хотя трудно было сказать, который из них кто. Надо отдать учительнице должное, родом она была из богатого района города и, наверное, искренне считала, что именно такая разновидность театра эмансипирует нас. Освободит работающие классы от глупости.

Во всяком случае, все одноклассники толпились на сцене и понятия не имели, что им делать. Вдруг ни с того ни с сего раздалось громкое «ббуммм!», ударил гром и сверкнула молния. На сцене стало темно. Потом задник сцены осветился. Поднялся занавес и явил всем нам Кэролайн, она же Мария, Богоматерь. Лицо ее скрывалось в облаках — больших кусках картона, оклеенных ватой. Облака держали на палочках члены Пятерки школы, также призванные в ряды. Они стояли ниже, на неосвещенной части сцены. Перепуганные зрители затаили дыхание. Лицо у Кэролайн было смертельно бледное. В грязно-белом ниспадающем одеянии, она стояла неподвижно, словно статуя святого. Ни музыки, ни танцев, ни движений, ни хрена такого. Кэролайн просто стояла и пялилась в зрительный зал. Из всего представления больше всего запомнились ее глаза. Первый ряд затрепетал и заерзал на стульях. Потом волна пошла дальше. В жуткой тишине Кэролайн смотрела и смотрела на зрителей. Тут уже всему залу стало не по себе. Люди занервничали. Кэролайн вытянула одну руку в сторону, задирая свое одеяние, а зрители как завороженные смотрели на все это. Она медленно вытянула в сторону другую руку и стала похожа на Ангела Смерти, который явился, чтобы всех нас покарать. Косы только не хватало. Послышалась барабанная дробь, и Кэролайн стала делать телом волнообразные движения, чтобы ее одежды развевались. Вверх и вниз, туда и обратно. Всем показалось, что вот-вот случится что-то ужасное. Звук барабанов стих, и — бац! — огни погасли, спектакль закончился.

Когда учительница с детьми вышла на сцену кланяться, аплодировали ей жидко и из чистой вежливости. Хоть люди и говорили на выходе: «Как мило», видно было, что они все еще не в своей тарелке. Пьеса напомнила им, что они смертны, вот и все. А они-то шли посмотреть, как будут играть их дети, шли посмеяться при случае. Только им и не хватало таких напоминаний. Ну а учительница решила, что такая реакция — лишь похвала ее художественной доблести. Нет нужды говорить, что в этой школе она ненадолго задержалась.

Что касается меня и остальных детей, то ничего страшнее мы в жизни своей не видели.

Когда Кэролайн исполнилось шестнадцать, она однажды явилась домой веселая-развеселая.

— Я еду в Глазго на собеседование! — закричала она.

Хотя к тому времени Коутбридж уже практически слился с Глазго и являл собой нищую и небезопасную дыру, тем не менее считалось, что Глазго — это большой и страшный город, пристанище уличных банд и хулиганов с опасными бритвами в карманах. На самом-то деле Коутбридж по бедности и запустению был едва ли не хуже Глазго. И хотя там хорошо, где нас нет, в этом «там» всегда таится неведомая угроза и поджидают неизвестные осложнения. Психика любого иммигранта отдает шизофренией. Легко догадаться, что новость совсем не обрадовала матушку.

— Одна ты в Глазго не поедешь, на тебя еще кто-нибудь нападет. Я тебе никогда не разрешу ехать в Глазго одной, — выпалила матушка и достала сигареты, чтобы потянуть время.

Но Кэролайн всегда была в полной готовности. Она заранее прокрутила разговор с матушкой у себя в голове и знала, что сказать.

— Мари Фергюс поедет со мной.

Матушка глядела на Кэролайн. В памяти у нее бешено вертелись ужасы, которые она слышала про Глазго. Она хотела как-нибудь передать свой страх Кэролайн. Но тот, кто придумает средство для этого, может спокойно разливать его по бутылкам и продавать всем матерям на свете. «Средство для внушения страха Вашим детям по Вашему желанию», 200 фунтов за бутылочку. А если подумать, как это все потом разрастется, поймешь, почему такое в принципе невозможно. Ведь мир-то съежится. Жажда приключений будет сворачиваться и сворачиваться, пока не сойдет на нет. Слезы матерей перейдут к дочерям, и человеческие сообщества погрязнут в местничестве и нетерпимости. Так что правильно, что Кэролайн не почувствовала матушкиных ужасов и страхов. Зато она постаралась воспользоваться минутой