Билл прервал его. Он выпрямился и стоял напрягшись, сжимая и разжимая кулаки.
– А сколько таких, как я, не имеют «прекрасного дома»? Ты думаешь, я счастлив, что живу здесь, а я тебе говорю, что нет, мне стыдно!
В душе Патрика поднялась волна жалости. Вместо высокого, худощавого, необузданного подростка он увидел перед собой того привязанного к дереву мальчика, напуганного и избитого. Он тихо сказал:
– Стоит ли тебе так серьезно задумываться о подобных вещах, Билл? У тебя впереди столько лет, ты увидишь, как меняется к лучшему мир, и ты сможешь помочь этому, если захочешь. А сейчас нужно радоваться жизни…
– Прекрасные слова. Конечно! Подходящие для белых! Была бы кожа чуть посветлее и все было бы в порядке! А что ждет таких, как я? Радуйся жизни!
– Что за глупости…
– Вот почему ты крутился около Фрэнсиса Лютера, пока он не избавился от тебя, потому что ты не выполнил его желание.
– Ты несправедлив, Билл. Никогда не надо говорить за других. И вот что я тебе скажу, я не сужу людей по цвету их кожи. Сегодня утром я разговаривал с Кэт Тэрбокс…
– Какая дура! Не может иметь детей…
– Это жестоко – так говорить.
– … и хочет, чтобы никто не имел. «Перенаселение», заявляет она. Да, конечно, перенаселение таких, как мы! Геноцид и ничего больше!
Патрик внезапно почувствовал себя опустошенным. Диспут на разумных началах всегда привлекал его, доставлял удовольствие, но подобный слепой напор не имеет ни цели, ни конца. Он поднялся.
– С меня довольно, Билл. Я пойду домой.
Он прошел через холл. Дверь в спальню Билла была открыта. Кроме обычной свалки из кроссовок, книг и всякой всячины, он увидел над кроватью увеличенную фотографию Че Гевары. Что-то новое.
Патрик прошел в свою комнату. Дезире прихорашивалась перед зеркалом. Платье лимонного цвета обтягивало ее, как перчатка. Она умела двигаться, как манекенщица, легко и грациозно.
– Ну как, Патрик?
– Мило, – ответил он, но ему было все равно.
– Его мне дала Дорис. Оно новое, просто ей не подошло. За такой одеждой ездят в Нью-Йорк. Если, – задумчиво добавила она, – ты можешь себе позволить.
– Чудесное платье, – заверил он, начиная терять терпение.
В передней комнате Клэренс читал газету. Когда Патрик вошел, он отложил ее.
– Спорил с Биллом? Я прошел за дом и не мог не услышать.
– Подавай ему революцию и классовую борьбу. Меня это ужасно беспокоит. Куда его занесет?
– Я – старик, ты, Патрик, молод, а он еще мальчик. Он просто говорит другими словами. Все дело в словах.
– Надеюсь, что ты прав.
– Он что-то говорил о Фрэнсисе Лютере?
– Да.
Клэренс помолчал, потом тихо сказал:
– Я знаю, что ты чувствуешь. Жизнь тебя не закалила, и, может быть, этого никогда не произойдет. Вспомни, когда еще я предостерегал тебя от тесного общения с Лютером. После я познакомился с ним поближе и изменил свое мнение, но потом я понял, что мое первое впечатление было верным. Это в крови. Зов крови… и денег… что то же самое. В час испытаний, находясь на перепутье, человек защищает свои интересы и свою собственность. В этом Билл, может быть, и прав.
В комнату вошла Дезире, так и не снявшая новое платье.
– Вы разговариваете о Билле? Он опять что-то натворил?
Патрику не хотелось, чтобы она приняла участие в их дискуссии. Она всегда проявляла слишком большую готовность наброситься на Билла.
– Ничего особенного, – сказал он. – Просто не в настроении.
Но ему не удалось провести ее.
– Я бы выпорола этого мальчишку! Бедный Патрик, ты так хотел сына. Две прекрасные дочери, но их оказалось недостаточно, да?
– Прекрати, Дезире, – вмешался Клэренс. – Опять ты за свое: «я тебе говорила».
– Да нет, пап, Патрик знает, что я так не думаю. Но с Биллом с самого начала было так трудно.
– Он бывает миролюбиво настроен, – защитил его Патрик.
– Да. Как шершень, отдыхающий между полетами.
– У него было трудное детство. Я думал, что любовь сможет изменить его.
– Может, он и изменится, – бодро вставил Клэренс. – Молодежи свойствен идеализм, заводящий ее порой слишком далеко, но следует помнить, что без него мир стоял бы на месте. Когда стираются острые
