– Крепостные люди при открывающейся для них новой будущности поймут и с благодарностью примут важное пожертвование, сделанное благородным дворянством для улучшения их быта...
Послышались скептическое покашливание, вздохи. Там и сям начали переговариваться. Стоявший неподалеку от Алексея Феофилактовича квартальный грозно обвел взглядом публику и требовательно шикнул. Спокойствие ненадолго восстановилось.
– Некоторые думали о свободе и забывали об обязанностях... по закону христианскому всякая душа должна повиноваться власть предержащим... воздавать всем должное и в особенности кому должно: урок, дань, страх, честь... законно приобретенные помещиками права не могут быть взяты от них без приличного вознаграждения или добровольной уступки, что было бы противно всякой справедливости пользоваться от помещика землею и не нести за сие соответственной повинности...
Вокруг снова заволновались. Теперь даже шиканье полицейского не произвело успокоительного действия. В толпе замелькали личности в партикулярных шубах, но с очень цепкими взглядами и совсем не штатской выправкой. Вот двое таких господ подхватили под руки какого-то мастерового и потащили его к выходу, вот сгрудились вокруг крестьян-отходников...
– Пользуясь сим поземельным наделом, крестьяне за сие обязаны исполнять в пользу помещиков определенные в «Положении» повинности... – продолжал читать священник, возвысив голос в попытке заглушить ропот.
Но шум все нарастал. Он сделался совершенно недвусмысленным, когда с амвона раздались слова:
– Как новое устройство... не может быть произведено вдруг и потребуется для сего время примерно не менее двух лет.
Кто-то крикнул:
– Да господа-то, в два года-то все животы наши вымогают!
Священник заметно севшим голосом прочел:
– До истечения сего срока крестьянам и дворовым людям пребывать в прежнем повиновении помещикам и беспрекословно исполнять прежние их обязанности...
На этих словах чтение манифеста пришлось прекратить, пока полиция и проворные господа с цепкими взглядами не восстановили порядок.
Идя домой из церкви, Алексей Феофилактович и Екатерина Павловна испытывали отнюдь не умиротворение по случаю «прощения грехов»; на душе у них было смутно, тревожно.
То, на что утром как-то не обратили внимания, бросалось теперь в глаза – повсюду пестрели драгунские и уланские мундиры, в переулках, выходивших на Невский, стояли конные команды.
Возбужденные кучки мастеровых, студентов, «питерщиков» виднелись возле лавок и питейных заведений. Проходя мимо, Писемские слышали отдельные возгласы: «Надули!», «Не того мы ждали!..», «Два года! – подумать только...»
Народ явно принял манифест без особого ликования...
А вскоре после этого до столицы стали доходить слухи о крестьянских бунтах, о крутых расправах, учиненных над мужиком воинской силой.
Волновалась и молодежь. Сначала Петербургский, а за ним и другие университеты превратились в арену столкновений между студенчеством и властями. Освистанные профессора убегали из аудиторий, ректоры и попечители учебных заведений, осажденные в своих резиденциях, уповали только на полицию, не надеясь уговорами водворить спокойствие...12
Вспоминая годы своего учения, Писемский сокрушенно качал головой:
– Ничего не пойму... То ли мы были смирнее, то ли теперь время такое бунташное настало?..
Никитенко, сам преподававший в университете, везде и всюду ругал безответственных профессоров, которые будто бы в погоне за дешевой популярностью возбуждают студентов к неповиновению.
– Вы слышали? – кричал академик, размахивая жилистыми крестьянскими руками. – Известная партия всячески старается провести в профессора философии Лаврова.
– А что, Петр Лаврович у меня в журнале целый ряд статей о гегелизме напечатал, – отвечал Писемский. – Весьма, я вам доложу, учено...
– Всеми силами надо спасать университет от такого философа, – не слушая возражений, горячился Никитенко. – Продлись долго такое направление в нашем юношестве, наша молодая наука быстро станет увядать, и мы решительными шагами пойдем к варварству.
Писемский не принимал крайностей – ни «беснующиеся умы» (как именовал их Никитенко) не привлекали его, ни взбудораженные событиями последних месяцев либералы, которым теперь мерещились впереди всяческие ужасы. Полагая, что самое благоразумное и достойное в эти неспокойные времена – уберечься от того, чтобы тебя затянули в «партию», Писемский и начертал первое свое программное заявление в качестве редактора «Библиотеки для чтения».
«Редакция... столько же далека от того, чтобы проникнуться духом порицания... сколько и от того, чтобы приходить в восторг...»
Ближайшее будущее показало, что это была наивная попытка «в одну телегу впречь... коня и трепетную лань...».
Первый год редакторства Алексея Феофилактовича оказался для журнала не особенно урожайным. Роман Потехина «Бедные дворяне», пьеса «Свои собаки грызутся, чужая не приставай» Островского, «Гаваньские чиновники» Генслера. Этого последнего литератора Алексей Феофилактович оценил неожиданно высоко. Зарисовки быта петербургских немцев настолько понравились ему, что он неоднократно читал их на публичных выступлениях в Пассаже. Благодарный Генслер посвящал Писемскому свои новые сочинения. В начале 1862 года «Библиотека» напечатала новые его наблюдения над жизнью соплеменников – «Куллеберг». Не забывал Алексей Феофилактович также про родича своего Аполлона Майкова – и в беллетристическом отделе постоянно появлялись его стихи и критические статьи.
На рубеже десятилетий публика ждала не столько изящного слова, сколько резкого, хлесткого как бич глагола публициста и критика, также озабоченного интересами политическими, социальными. У каждого уважающего себя журнала было несколько остро пишущих сотрудников, трактовавших общественные вопросы. В годы редакторства Писемского в «Библиотеке» нашли приют Д.Ф.Щеглов, Н.Н.Воскобойников, Е.Ф.Зарин, П.Д.Боборыкин. Первый из них, публиковавший статьи под псевдонимом Охочекомонный, служил учителем гимназии и рассуждал в основном о проблемах образования, об учениях западных социалистов. Воскобойников, занимавший определенно либеральные позиции, был убежденным противником «Современника» и вместе с редактором «Библиотеки» вел против журнала Чернышевского довольно резкую полемику. Е.Ф.Зарин также изострял перо в наскоках на радикалов.
Не отставал от своих соратников-полемистов и совсем молодой П.Д.Боборыкин, помещавший в «Библиотеке» фельетоны под псевдонимом Петр Нескажусь. Он зубоскалил над крайностями нигилизма. Какой переполох вызвали его выступления! Его можно сравнить только с тем шумом, который поднялся после статьи в журнале «Век» по поводу публичного чтения в Перми некой Толмачевой «Египетских ночей» Пушкина. Автора ее, Камня Виногорова (псевдоним П.И.Вейнберга), клеймили как защитника варварства, невежества, домостроевщины. Одним из немногих изданий, поддержавших 'безобразный поступок «Века» (под таким названием эта история и вошла в анналы истории русской журналистики), была руководимая Писемским «Библиотека». Охочекомонный тоже считал, что читать такое для дамы безнравственно.
Василий Курочкин издевался в «Искре» над позицией публициста: '...канкан художественнее и нравственнее превосходного стихотворения Пушкина?.. Будьте же последовательны: предложите закрыть все музеи и ступайте с Аскоченским13 в Летний сад разбивать камнями непокрытые статуи'. А по поводу статьи Боборыкина Курочкин напечатал в «Искре» целый стихотворный фельетон «Цепочка и грязная шея», представлявший собой пародийную вариацию на тему «Горя от ума».
Все эти публикации «Библиотеки для чтения» можно было бы истолковать как прямое отражение позиции редактора – они появились сразу после смены руководства журнала. Но собственные выступления Писемского с серией острых фельетонов на общественные темы позволяют считать публицистику и критику его сотрудников лишь фоном его идейной позиции. Охочекомонный, Нескажусь, Зарин и Воскобойников (Н.- ов) были классическими либералами. А редактор «Библиотеки» избрал именно эту породу петербургских деятелей как объект для своих сатир.
Едва став во главе журнала, он с одушевлением берется за новое для себя амплуа. Три фельетона,
