свидетельствует о том, что новый помощник Каткова не очень-то преуспел в приискании значительных сочинений для «Русского вестника». Старый приятель Писемского Николай Дмитриев поместил довольно водянистую – в полном соответствии с предметом изображения – повесть «Кивач» (название водопада). Да на конец года пришелся целый залп дамских повестей – «Моя судьба» Камской, «Лишняя» Новинской, «Два брата» Толычовой. С поэзией было лучше – из номера в номер печатались стихи Фета и Майкова. Приглашая поэтов и прозаиков к сотрудничеству в журнале, Алексей Феофилактович усиленно рекламировал свое издание как наиболее солидное: «Какие почтенные и обязательные люди издатели „Русс. Вестника“, об этом лично я считаю неловким даже и говорить» (из письма Полонскому); «печататься в „Рус. Вестнике“ следует всем порядочным людям» (из письма Майкову).
Но ничего особенно значительного, что могло бы поднять престиж прозаического отдела журнала, Писемскому не удалось приискать.
Сотрудничество писателя в журнале, продолжавшееся чуть больше года, пришлось на период острого политического кризиса, связанного с польским восстанием. Именно в 1863 году окончательно определился охранительный курс «Русского вестника». Но Писемский, видно, не оправдал надежд редактора, и уже летом 1864 года ему пришлось оставить место заведующего беллетристическим отделом. Позднее в письме Тургеневу он объяснит причину разрыва с Катковым: «С первых же дней у нас пошло как-то неладно: видимо было, что они привыкли к какому-то холопскому и подобострастному отношению своих сотрудников и что им более нужен корректор, чем соредактор – чем дальше шло, тем натянутее и несноснее становились наши отношения, так что мы почти одновременно и к обоюдному удовольствию решились прервать их». Думается, не только личная антипатия сыграла роль в охлаждении отношений Писемского с шефом «Русского вестника», но и несходство идейных устремлений, политических взглядов. Как бы то ни было, уход из редакции журнала на некоторое время оставил Алексея Феофилактовича без литературного «крова», и писатель не знал, куда податься в почти сплошь враждебном журнальном мире.
Публикация «Взбаламученного моря» действительно способствовала тому, что Писемский стал своего рода изгоем, которого с равным ожесточением клеймили критики всех направлений...
Действие романа походило на какую-то шутовскую карусель. Герои то и дело разражались филиппиками против хлыщей, которые от безделья шатаются по демократическим и светским гостиным, всюду рассевая плевелы пустозвонства и легкомыслия. Но автору, как видно, казалось мало этого, и он от первого лица произносил программные речи.
Изменило почему-то художническое самообладание. Какая уж там беллетристика, – наверное, думал Писемский, лихорадочно исписывая лист за листом. «Взбаламученное море» – роман политический! Кричали, что вам надоело слушать про любовные вздохи, про соловьиные трели? – вот и читайте про дело. Обвиняли в холодности, объективизме, равнодушии – и «Тюфяк», мол, со спокойненьким сердцем писан, и то и другое не по вам было, поучения все искали – нате, поучайтесь, господа хорошие!
В конце романа происходил как бы итоговый разговор между главным героем Александром Баклановым и его старым другом:
'– Где же корень всему этому злу? – воскликнул Бакланов...
– Да, я думаю, всего ближе в нравственном гнете, который мы пережили, и нашем шатком образовании, которое в одних только декорациях состоит, – так, что-то такое плавает сверху напоказ! И для меня решительно никакой нет разницы между Ванюшею в «Бригадире», который, желая корчить из себя француза, беспрестанно говорит: «helas, c'est affreux!»17, и нынешним каким-нибудь господином, болтающим о революции...
– Неужели же во всем последнем движении вы не признаете никакого смысла? – спросил Бакланов.
Варегин усмехнулся.
– Никакого!.. Одно только обезьянство, игра в обедню, как дети вон играют'.
Завершив повествование, автор не удержался, чтобы не поставить все точки над 'и', и заявил:
«Рассказ наш, насколько было в нем задачи, кончен. За откровенность нашу, мы наперед знаем, тысячи обвинений падут на нашу голову. Но из всех их мы принимаем только одно: пусть нас уличат, что мы наклеветали на действительность!.. Не мы виноваты, что в быту нашем много грубости и чувственности, что так называемая образованная толпа привыкла говорить фразы, привыкла или ничего не делать, или делать вздор, что, не ценя и не прислушиваясь к нашей главной народной силе, здравому смыслу, она кидается на первый фосфорический свет, где бы и откуда ни мелькнул он, и детски верит, что в нем вся сила и спасение!»
Предчувствие не обмануло Писемского. Обвинений на его голову пало предостаточно. Но вот досада – все они сходились к одному: на действительность сочинитель именно наклеветал. Не было в жизни такого паноптикума нравственных уродов, какой изобразил писатель. Не была она такой одноплановой, серой, глупой.
Хоть и предвидел Алексей Феофилактович, что не пощадят его критики, но предполагал он все-таки нечто вроде безрыловского скандала. Однако реакция печати и общества превзошла самые мрачные его ожидания...
По старой памяти Писемский любил гулять по бульварам – со студенческих лет знакомый до последнего деревца Тверской стал и теперь обычным местом его прогулок. Выходя перед обедом из редакции «Русского вестника», помещавшейся неподалеку – на Страстном, – Алексей Феофилактович неспешно шагал в сторону монастыря, проходил под его стеной к площади и, переждав лихача, переходил через мостовую на бульвар. То и дело раскланиваясь со знакомыми, он двигался в сторону кофейной, находившейся в середине Тверского, как раз напротив дома обер-полицеймейстера. Иногда писатель заглядывал в заведение, чтобы пропустить «предварительную», и следовал дальше по направлению к дому (он снимал тогда квартиру на Сивцевом Вражке). В кофейной постоянно сидело много студентов – кормили здесь хоть и дурно, зато дешево. Молодежь вскоре прознала, что знаменитый литератор постоянно фланирует по бульвару, и быстро запомнила его в лицо. «Русский вестник» тем временем печатал главу за главой «Взбаламученное море», и, когда в конце лета студенты вернулись в Москву после каникул, как раз вышла последняя книжка с окончанием романа.
В один из жарких дней начала сентября, когда разомлевший Алексей Феофилактович проходил мимо кофейни, обмахиваясь газетой, из дверей заведения высыпала толпа в студенческих сюртуках, и на писателя обрушился шквал мяуканья, свистков, душераздирающих воплей. Под ноги ему шлепнулось несколько растрепанных книжек «Русского вестника». Писемский в первую секунду не понял, что кошачий концерт предназначался ему, и стал с удивлением озираться. Но все гуляющие (а их было немало в этот час) как-то странно смотрели на Алексея Феофилактовича, и тогда он сообразил, что освистывают его, его роман...
Печатная обструкция «Взбаламученного моря» началась еще летом, и застрельщиком ее стал Аполлон Григорьев в «Якоре».
Это было особенно болезненно для Писемского – еще совсем недавно, в «москвитянинские» годы, талантливый критик считал ею светочем нового мироотношения, а теперь именовал «органом мещанской реакции». Да и другие вчерашние единомышленники с нескрываемой враждебностью встретили роман. С.С.Дудышкин, редактор «Отечественных записок», поместил в своем журнале резко отрицательный отзыв. П.В.Анненков в «Санкт-Петербургских ведомостях» оценил «Взбаламученное море» весьма невысоко. В большой петербургской газете «Голос», издававшейся А.А.Краевским, появилась анонимная статья (ее автором был А.П.Милюков), в которой говорилось: «Если первая половина сочинения отличается характером обыкновенного современного романа по обработке многих сцен и лиц, то со второй половины оно принимает характер фельетонный. Художественного развития тут нет уже и следов: сцены являются случайно, становятся отрывочными, можно сказать – газетными; рассказ принимает тревожный, лихорадочный тон, превращается в какие-то беллетристические афоризмы. Вновь появляющиеся лица – не только не характеры, даже не портреты, а небрежные эскизы, с чертами неполными и угловатыми. Вы чувствуете, что романист с каждой новой сценою все более и более теряет спокойствие, превращается в публициста, в газетного фельетониста, который следит только за новостями текущего дня, с заранее взятой программой». И даже «Библиотека для чтения» отрицательно отозвалась о «Взбаламученном море». А «Современник» и «Русское слово» оценили роман как откровенно реакционный.
Алексей Феофилактович, обычно хладнокровно относившийся к критике, теперь не вынес – обратился к Алмазову, чтобы тот где-нибудь печатно вступился за роман. Ему казалось, что всеобщее поношение –
