Через месяц мужчин — командиров отделений убрали, и я стала командиром 1-го отделения 1-го взвода. Ровно месяц — и мне уже дали «сикелек» — треугольничек ефрейтора. Через два месяца мне присваивают младшего сержанта и убираются вообще все мужчины, кроме командира взвода. Я уже занимаю пост помкомвзвода. Через три месяца мне опять присваивают звание. Старшина был пожилой мужчина, но и его убирают. И меня ставят старшиной роты. Я, конечно, в слезы, в рев, а кому это покажешь? Думаю, принять сто человек, два взвода: по 48 человек во взводе. Это столько тряпок разных: и трусов, и лифчиков, и всё… Правда, командир, старший лейтенант Горовцев из Ленинграда, меня поддерживал. Он уже был на фронте, был ранен, и вот его прислали. Он был очень хороший человек.
Ну, приняла я роту. Называть меня стали «старшинка». Я, конечно, обращала внимание только на оружие и боеприпасы: это у нас основное, а тряпки — это так. А когда сдавали имущество, оказалось, что не хватает наволочек 80 штук, не хватает лифчиков, не хватает там еще чего-то. А все это вешается на командира, все эти остатки! Ну, выкрутились…
Быстро я стала «отличником учебы». Таких нас было трое: я, Ермакова с 1-го взвода и еще одна. Кроме того, я активно занималась самодеятельностью. Организовала танцы. Но главное — учеба. Пулемет «максим» мы собирали и разбирали вслепую, на скорость… Девки, особенно деревенские, голодные были! Они все-таки привыкли дома кушать много, у них овощей полно. Мы-то, городские, за войну, за 41-й год, привыкли к нормам — нам ничего, а они обычно меняли сахар на лепешечки. Гражданские приходили к части, сахара у них нет — и вот они кусочек сахару меняли на лепешечки, ну вот такая с ладошку лепешечка. Три кусочка — три лепешки. Хоть чуть-чуть сытнее!
К весне 1943-го мы уже где-то 3–4 месяца отзанимались, все познали, сдали, и вот отправка на фронт… А я, конечно, осталась как старшина — готовить новый набор. Опять все сначала…
А в июне — июле у меня был тяжело ранен командир. Когда я приняла оружие, боеприпасы, получилось так, что одна ручная граната была без ручки. Как-то приходит ко мне командир роты Горовцев и говорит: «Старшинка, дай-ка корпус гранаты и ручку». Пять офицеров собрались и решили бросить — сработает она или не сработает. Ушли на то поле, где мы занимались. Командир бросил — не взорвалась она. Ну, постояли-постояли, пождали. Он пошел, поднял ее, только замахнулся снова бросить — она взорвалась, и ему оторвало правую руку.
Нам прислали нового командира роты — Байкова. Этот Байков имел свой мотоцикл, в Москве у него была женщина или жена — не знаю кто, и он обычно вечером уезжал на мотоцикле. Скажет: «Старшина, я всё!» Он мне достал тридцать штук увольнительных — нам их все-таки давали, — и я по увольнительной к Горовцеву каждый день ходила в госпиталь, проверяла. Он был в плохом состоянии. А однажды пришла туда, а мне говорят: «А он хотел повеситься». — «Как повеситься?» — «Бинт привязал к кровати, значит, а сам сошел, бинт натянул…» — «Почему?» Он мне отдал письмо от жены. Он ей написал, что у него нет правой руки, а она от него отказалась. Как он переживал!.. А он жил на частной квартире, и была у него хозяйка Варя, которая работала в кинотеатре вахтером. Муж у нее погиб, она жила с сыном шести лет. Мне тогда самой было 19, а я уже соображала… нельзя дать человеку погибнуть! Я к этой Варе и говорю, что вот так, вот так… Все ей это дело рассказала — думаю, пусть она ходит. Может, он и останется? Раз жена бросила — куда он теперь? Он очень грамотный человек, он был финансист, и, думаю, без правой руки он может преподавать.
И потом вдруг я попадаю на гауптвахту на пять суток! А попала как… Начальником штаба был старший лейтенант Борис Шестерёнкин. Он на два года всего-то старше меня. И вот он стал, как говорится, предъявлять претензии ко мне, без конца ко мне приставать… А я говорю, что шла на фронт не для того, чтоб замуж выходить или любовь какую-то крутить, я воевать пришла! Когда у меня командиром был Горовцев, тот ему все время говорил: «Оставь старшину! Не трогай ее!» При новом командире начштаба распустился совсем, стал без конца ко мне приставать. Я его послала на три буквы. А он мне: «Пять суток». Я развернулась и говорю: «Слушаюсь, пять суток!» Вот и все. Пришла к командиру роты (уже женщины пришли командирами рот): «Пять суток гауптвахты». — «За что? Почему?» А я только: «Возьмите направление», — а сама сняла ремень, сняла погоны, всё уже. Иду в роту и говорю: «Девчонки, берите винтовки — меня вести на гауптвахту». Ну, все как с ума сошли: «Как это? С чего?!» У нас была такая Баранова, и я вот ей говорю: «Пошли». А она в слезы. Я говорю: «Приказ есть приказ. Бери винтовку!» Командир роты сходила к начштаба, взяла у него направление, выписку, и повели меня на гауптвахту. Гауптвахта была в землянке. Привели туда, а там 18 девушек сидят! Две комнаты в землянке, но окна только наверху есть. Вечером писарь мне несет подушку и одеяло. Она сует их вечером мне и говорит: «Шестерёнкин прислал», а я говорю: «Подушку и одеяло отнеси ему назад и скажи, пусть он под жопу себе положит». Я тогда настырная была! 23 августа давали салют — освободили Харьков. В это время Вера Крылова организовала женскую добровольческую бригаду, которая квартировалась в Очаково. Эта Вера Крылова была знаменита — в 41-м году о ней была заметка в «Комсомолке»: «Девушка с зелеными ленточками». Она из окружения вывела батальон, не потеряв ни одного человека. И, конечно, она была принята Сталиным, и по ее инициативе организовали вот эту женскую бригаду. Командир бригады был Александров, она была его заместителем по строевой. Очень красивая девушка! С длинными волосами, косами. В эту бригаду я и попала.
И вот мы уже погрузились в эшелон, осталось только лошадей погрузить. Мы сидели, ждали, и вдруг приказ: «Немедленно освободить все эти вагоны!» Ну, конечно, мы все растерялись: «В чем дело?» Оказывается, в Туле поймали связную вот этой Верочки нашей с немцами. Она все это рассказала: куда она едет, зачем едет и почему едет. Оказывается, эта Верочка — враг, немецкая шпионка. У Серпухова был чуть ли не единственный мост через Оку. И вот наш эшелон должны были взорвать на этом серпуховском мосту. Это знаете, сколько было бы жертв?! Нас вернули в бараки. Наверное, неделя прошла, и бригаду отдельно по батальонам стали отправлять на разные фронты. И вот наш, 2-й отдельный пулеметный батальон, попал на 2-й Белорусский фронт. Это было зимой. Нас, конечно, тут одели — шубы, ватные брюки. Пошли воевать… и в окопах ночевали, и если села освобождали, то где-то и в банях спали.
Я шла на фронт только с гордостью, без слез и без жалости. Но представьте, как нам было тяжело: слева — противогаз, справа — саперная лопата на ремне. Дальше: у тебя вещмешок, да, спереди две гранаты, патронташ, в карманах две «лимонки». Вот с таким грузом все время ходить, зимой?! А у нас еще и пулемет! Ну, зимой мы его на лыжи ставили, можем за собой тащить. А летом, хочешь не хочешь, делили на три части. Я, как командир отделения, станок носила. Второй номер, Маша Конюхова, она несла корпус, а третья несет щит, в котором 8 килограммов. А остальные девчонки отделения несут вот эти коробки с патронами: 250 патронов в ленте — они тоже тяжелые! Каково вот так вот походить? И еще скатка у тебя! В конце войны я прибыла в батальон и рассказала, что я грузчиком работала, и все стали обсуждать: девчонка вроде молодая, интересная — и грузчиком работала. Не поверили! Был такой Шлепнёв, кладовщик. Он услышал: «Кто? Кто?» — «Да вот, — говорят, — сержант приехала. Такая молодая, а говорит грузчиком работала. И, мол, рассказывает, что у нее и ребенок, и она замужем». А он говорит: «Да, я могу подтвердить, что она грузчиком работала». Дело в том, что, когда я пришла на склад получить продукты в свой гарнизон, он что-то писал. Нам выписали рис, а он говорит: «Сейчас, подожди, закончу». А я смотрю: стоят мешки с рисом. Я, значит, к мешку подошла, его за углы взяла, принесла к ларю и высыпала. А он глаза вытаращил: как же так? А рис, он не очень тяжелый. Ну, может, килограммов 30–35, потому что если бы было 50, я бы, может, и не смогла его поднять — а этот я запросто. Вот так!
Пулеметчиком я была ноябрь и декабрь. Где-то в конце декабря или начале января меня контузило. Мы за пулеметом сидели, и недалеко слева взорвался снаряд. Я попала в полевой госпиталь. Две недели отбыла там. Там пришлось помогать раненых грузить, разгружать, отправлять — вот такие вот в полевом госпитале порядки. Вернулась обратно. А вскоре приказ Сталина: «Всех девушек с передовой снять». И нас снимают, переводят в войска НКВД. Дали задание зачищать освобожденную территорию. Это еще хуже, чем быть на передовой! Этим мы занимались до мая.
В Ярцеве были изменники Родины: секретарь районного комитета, прокурор и следователь, которые работали на немцев. Но немцев-то погнали, а эти остались, спрятались где-то в лесу. Жена следователя рассказала в комендатуре, что приходил муж за продуктами. Нам дали задание прочесать лес в полутора километрах от Ярцева. Подошли к лесу, разошлись цепью. Прошли немного по лесу, и кто-то почувствовал дымок. Командир взвода приказала залечь. Длинноногую Валуйских послали сообщить в комендатуру, а нам сказали, чтобы мы, женщины, не занимались этим делом, что тут подойдет мужской отряд. Они быстро появились: трое ребят. Как они тихо подошли! Быстро нашли землянку и перекрыли дымоход. Все трое
