рабочих и убедить 'бедняков' в том, что они терпят нужду, благодаря только своей собственной непредусмотрительности. Предание говорит, что Менений Агриппа успокоил взволнованных плебеев своей знаменитой басней. Начиная с конца XVIII века, 'опыты' о народонаселении должны были играть роль именно этой басни.
В рассуждениях Тоунзэнда, писавшего еще до французской революции, уже сквозит опасение очень серьезных неприятностей со стороны 'трудящихся бедняков'. Он старается показать неудобства общественного порядка, основанного на 'общности имуществ'. Говоря о Леоне (в Испании), он пускается в следующие соображения, которыми потом воспользовался Мальтус. 'Число жителей этой страны должно быть ограничено сообразно их средствам существования. Если бы они установили общность имуществ, то должны были бы или определять по жребию, кому и кому следует выселяться, или умереть с голоду. Впрочем, во избежание такого исхода, они могли бы постановить с общего согласия, что только по два лица в каждом семействе могут вступать в брак…' [190]. Этот последний якобы исход указывается Тоунзэндом не спроста. Общество, ограничивающее 'с общего согласия' число лиц, могущих вступать в брак, должно произвести на читателя впечатление самой ужасной тирании и вселить в него благодетельное отвращение от всякой мысли об общности имуществ. Однако не мешает припомнить, в чем видит Тоунзэнд действительнейшее средство борьбы с нищетою в современном обществе. Не в чем ином, как именно в ограничении числа браков и вообще размножения; таков смысл его слов относительно ограничения одной потребности (физической любви) другою (потребностью в пище). Но ведь ограничение числа браков есть самая вопиющая тирания? И да, и нет! Оно оказывается вопиющей тираний, когда устанавливается 'с общего соглашения' и распространяется на все общество, вследствие чего может коснуться самого 'почтенного' человека. Иное дело, когда ограничение 'одной потребности' оказывается необходимым для бедняков, живущих под вечной угрозой голодной смерти и виновных в том, что их произвели на свет бедные родители. Тогда названное ограничение является самой благоразумной и совершенно естественной мерой. Логика вульгарных экономистов никогда не смущалась подобными противоречиями. Но может ли она быть убедительной для пролетариата?
Взгляды Тоунзэнда целиком воспроизводятся в книге Мальтуса, заслуга которого сводится лишь ко внесению новой путаницы в постановку вопроса о народонаселении [191]
III. Мальтус очень дешево купил ученую славу, не дороже, чем купил ее Ж. Б. Сэй. Даже люди, горячо нападавшие на его учение о народонаселении, например, Чернышевский, считали его замечательным экономистом, ставили его имя рядом с именами Смита и Рикардо. А между тем, достаточно прочитать его 'Основы политической экономии', чтобы увидеть всю шаткость такого мнения. Подобно Сэю, Мальтус был противником Рикардо, и, еще раз подобно Сэю, он не только очень слабо возражал Рикардо, но просто не в состоянии был понять взгляды этого, действительно, замечательного экономиста. Точка зрения Рикардо навсегда осталась для него недостижимой ступенью научного мышления. Все, что говорит он против Рикардо, может по своему достоинству сравниться разве лишь с возражениями Сэя против того же писателя или с теми доводами, которые в изобилии измышляются теперь патентованными учеными для побиения марксизма [192]. Ум Мальтуса, — типический ум вульгарного экономиста, — никогда не шел дальше поверхности явлений и никогда не отличался хотя бы самой элементарной последовательностью. За какой вопрос ни брался этот человек, он неизбежно запутывал его по той простой причине, что не умел ясно поставить его перед собой и твердо держаться раз принятой постановки. Незаметно для себя он перескакивал от одной постановки к другой, мешал в одну кучу различные выводы, вытекающие из различных постановок вопроса, и кончал тем, что вряд ли и сам понимал, о чем собственно идет у него речь в данное время и в данном месте. Это, разумеется, очень большой недостаток. Но замечательно, что именно этот-то недостаток и оказал ему огромную услугу при 'исследовании' вопроса о народонаселении.
Мы видели, что многие предшественники Мальтуса строго различали физические пределы размножения от 'моральных' пределов, зависящих от общественных отношений. Мы видели также, как ясно понимали некоторые из них то обстоятельство, что законы народонаселения различны на различных ступенях общественного развития. Такая постановка вопроса была очень неудобна для людей, желавших сделать из него оружие против требований пролетариата. Эти люди стремились доказать, что бедствия пролетариев происходят от перенаселения. Но, даже соглашаясь с ними, можно было, — помня выводы прежних исследователей, — попросить их объяснить, какими собственно причинами обусловливается перенаселение: физическими или 'моральными'? Происходит ли оно оттого, что почва страны не в состоянии прокормить данное число людей, или только оттого, что общественные условия мешают надлежащим образом воспользоваться плодородием почвы? В интересах так называемого общественного спокойствия необходимо было, во что бы то ни стало, избежать столь нескромных и несвоевременных расспросов. А этого легче всего было достигнуть устранением с поля исследования всех общественных элементов, от которых в действительности зависит решение вопроса. Исторические законы народонаселения должны были уступить место единому отвле-ченному закону, действующему во все времена и у всех народов. Мы знаем, что уже Тоунзэнд очень ловко свел вопрос на эту отвлеченную почву. Но Тоунзэнд этим и ограничился. Он сделал большую ошибку, не обеспечив себе отступления, не выставив, для внушительности, такого исторического материала, который помешал бы противникам обратить внимание на слабую точку позиции, — на полное отсутствие исторического взгляда на дело. Этот пробел пополнен был Мальтусом.
Появившийся сначала в виде довольно тощей книжки его 'Опыт о законе народонаселения' постепенно (в последующих изданиях) принял вид чрезвычайно серьезного и обстоятельного исследования, полного самых разнообразных фактических данных.
Казалось бы, что это обилие данных должно было помешать ему исполнить свою задачу: установить отвлеченный закон отвлеченного народонаселения. Но, благодаря указанному характеру своего ума, он благополучно миновал и Сциллу и Харибду.
По собственному признанию Мальтуса, он взялся за исследование закона о народонаселении, руководимый желанием приложить этот закон 'к разъяснению некоторых теорий относительно усовершаемости человека и общества, — теорий, на которых сосредоточивалось в то время общественное внимание'. Сам же он объясняет нам, каковы именно были эти теории: главнейшая из них, теория Годвина, имела целью показать 'огромные выгоды системы равенства'. 'Разъясняя' эту теорию, Мальтус выставляет против нее следующий довод: 'Главная ошибка Годвина состоит в том, что он приписывает человеческим учреждениям все пороки и все бедствия, возмущающие общество. В политических учреждениях и в законах, касающихся собственности, он видит источник всех бедствий и всех преступлений. Но если бы это воззрение было справедливо, то можно было бы не отчаиваться в надежде, что зло будет когда-нибудь окончательно изгнано из окружающего нас мира, а разум человеческий, действительно, будет орудием такого благотворного преобразования. Но дело в том, что бедствия, причиняемые человеческими учреждениями, между которыми некоторые представляются несомненно вредными, оказываются крайне ничтожными и поверхностными сравнительно с несчастиями, порождаемыми естественными законами и человеческими страстями' [193]. Для доказательства этой мысли ему служит тот отвлеченный закон, в силу которого население всегда стремится будто бы перейти за пределы средств существования. Изложению закона посвящена первая глава первой книги 'Опыта'. Там мы встречаемся с пресловутыми прогрессиями[194], которые, по-видимому, не оставляют сомнения в справедливости закона, а следовательно, и той мысли, что влияние плохого общественного устройства оказывается 'крайне поверхностным и ничтожным сравнительно с несчастиями, порождаемыми естественными законами и человеческими страстями'. Такое именно впечатление и выносит читатель из этой главы. Но затем он переходит к обширному, занимающему целых две книги, исследованию 'о препятствиях для размножения населения' на различных ступенях общественного развития. Тут он имеет дело с этнографическими, историческими и статистическими данными, которые щедрой рукой рассыпает автор. Он присматривается к этим данным, — и чтó же он видит? Неужели Мальтус позабыл свое основное положение? Влияние
