Анатолий Дроздов
Хозяин дракона
Пролог
Тр-р-рах!
Вскакиваю. Гром, неподалеку. Небо черное, без единой звездочки, темнота – руки не видно. Ощущение, что небосвод опустился к земле: подпрыгни – и пальцами достанешь. Душно…
Длинная, ветвистая трещина раскалывает небосвод. На мгновение кажется, что острые, как бритва, осколки со звоном обрушатся на голову. Ослепительный белый свет заливает яругу. Все спокойно. Ватага спит на разостланных попонах. Кто-то развалился на спине, раскинув руки, кто-то свернулся в клубок. Стреноженные кони стоят смирно: грозой их не испугать. Перед тем как отсверк молнии гаснет, замечаю на высоком берегу темную фигурку стража – бдит. Тр-р-рах!
Над головой будто лопнул громадный аквариум: вода потоком рушится в яругу. Мои пергаменты! Напрасно тревожусь. Они в сумке, завернуты в промасленную кожу, в какой сберегают от влаги кольчуги. Не промокнут. Стою, задрав голову к небу. Теплые струи омывают лицо, бегут по волосам, склеивая их в пряди. Хитон мгновенно намокает и прилипает к телу. Не беда. Летний ливень скоротечен; кончится – отожму, как и попону. Уложу ее на мокрую траву, та сомнется и взопреет – будет тепло. Дождь в степи – это хорошо. Зазеленеет трава, поднимутся метелки ковыля – с трехсот метров всадника не заметишь.
Метров в этом мире не знают. Есть сажень, локоть, верста… Здесь нет асфальта и железных дорог, а на сотни километров вокруг лежит поросшая ковылем степь с яругами и редкими дубравами. По степи кочуют орды половцев и бредут караваны купцов, везущих на север шелка, соль, пряности, а обратно – меха и связанных рабов. Русь, двенадцатый век… Как я, житель подмосковного поселка двадцать первого века, оказался здесь? Зачем? Это случайность или чей-то таинственный замысел?
Я не знаю ответов на эти вопросы и, наверное, не узнаю. Меня перенесли и забыли. Не страшно. Век, в котором я родился, был не лучшим. За восемьсот лет люди не изменились. У них появились самолеты и автомобили, компьютеры и мобильные телефоны, но они по-прежнему воюют, убивают, грабят, лгут и даже заводят рабов. «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…»[1]
«Самое трудное для человека – угадать свое предназначение, – говорил Георгий. – Понять, для чего ты пришел в этот мир». Нашел ли старый спафарий ответ на этот вопрос? Почему он заплатил своей жизнью за мою?
Вода, бегущая по моему лицу, становится соленой. Вечная тебе память, византийский спафарий! Пусть Господь, в которого ты верил, простит тебе прегрешения вольные и невольные…
Ливень стихает внезапно – наверху будто кран перекрыли. Нет здесь кранов, пора отвыкать… Небо светлеет. Стаскиваю мокрый хитон, отжимаю, затем попону. Расстилаю, укладываюсь. Ливень не разбудил друзей – дрыхнут хоть бы хны. Привыкли ночевать под открытым небом. А вот я отвык. Придется вспоминать…
1
Всадник на мухортой лошадке не спеша ехал берегом реки. Кобылка лениво рысила по малоезженной узкой тропке, кося влажным глазом в сторону зарослей сочной травы. Время от времени она пыталась тянуться к ним, тогда всадник ударял каблуками в желтые подпалины на боках, давая понять, что останавливаться незачем. Мухортая обиженно фыркала, но послушно бежала дальше.
Всадник выглядел под стать своей жалкой лошадке: худой, в холщовых портах и серых от старости сапогах из воловьей кожи. Звали его Некрасом. Поверх льняной рубахи Некраса, некогда синей, а теперь блекло-голубой, была надета короткая кожаная безрукавка – подклад под кольчугу. Но кольчуги не было, как и шлема, – всадник вообще был без шапки. Выгоревшие на солнце, давно не стриженные русые волосы скатывались до плеч. Порывы ветра, тянувшего от реки, забрасывали длинные пряди на лицо Некраса, они прилипали к потному лбу, и всадник равнодушно смахивал их обратно. Солнце всласть потрудилось над лицом Некраса, покрыв его загаром и выдубив кожу. Только глаза человека, ярко-синие, большие, солнце не затронуло, обесцветив лишь ресницы. От уголков глаз бежали к вискам тонкие ниточки морщин, появившиеся то ли от возраста, то ли от необходимости щуриться на ярком солнце, поэтому трудно было сказать, сколько всаднику лет – двадцать, тридцать или того больше.
Тропинка стала круто спускаться вниз, и Некрас подобрал поводья. Берег реки прорезал глубокий овраг, заросший по склонам травой и кустарником. Тропа струилась по склону наискосок, всадник, придерживая лошадь, спустился на самое дно оврага и здесь свернул с тропы. Берегом снулого ручья он выбрался к реке и двинулся вверх по течению. Высокий меловой обрыв нависал над узкой полоской песчаного берега. В известковой стене показался широкий зев пещеры, всадник остановился под ним и спрыгнул на песок. Затем развязал ремни, снял притороченный к седлу тяжелый мешок, а затем и само седло. Упав на песок, мешок глухо звякнул. В ответ из пещеры донесся слабый рык. Некрас настороженно глянул вверх и замер – на песке под пещерой темнели красные пятна. Всадник подбежал к ближайшему, тронул его пальцами и поднес испачканные подушечки к глазам. Затем сунул пальцы в рот и, распробовав, выплюнул.
– Выходи! – крикнул Некрас, обратившись лицом к дыре.
Никто не отозвался, тогда всадник, пошарив взглядом, подобрал камешек и зашвырнул его в черный зев.
– Кому сказал!
Из пещеры донесся странный звук, будто там ворочалось нечто очень большое и тяжелое, затем послышался басовитый рык. Мухортая лошадка присела на задние ноги и испуганно всхрапнула.
– Иди, иди! – усмехнулся Некрас и вытащил из-за пояса длинный нож. – Я тебе порычу!
Рык тем не менее повторился, и в черном проеме показалась голова. Она походила на коровью, только была больше, а возле глаз и на лбу чудища виднелись костяные пластины, торчавшие, как гребешки. Голова снова рыкнула и сердито уставилась на всадника. Тот в ответ призывно махнул левой рукой. Чудище шумно выдохнуло, из пещеры показалась длинная шея толщиною в бревно, а затем и туловище, широкое, как у коня, только более округлое. По бокам туловища виднелись большие кожаные складки. Упираясь толстыми лапами в известняк и цепляясь за него когтями, чудище медленно сползало по склону. Вскоре стал виден хвост, такой же длинный, как шея, но не столь толстый и плоский. Приблизившись к всаднику, чудище припало брюхом к земле и зашипело.
– Иди, иди! – повторил Некрас, занося руку с ножом.
Чудище подползло ближе и разинуло пасть, показав частокол острых и длинных зубов. Всадник подбросил нож вверх, ловко перехватил его за лезвие и сунул рукояткой вперед – глубоко в страшный зев. Чудище дернулось и издало утробный звук. Тело его затряслось, и всадник выхватил руку с ножом. Коровья голова повернулась к реке, вдоль шеи чудища скользнул огромный желвак; темный комок вылетел из открытой пасти и с плеском шлепнулся посреди стремнины.
– Пропала вечеря! – вскрикнул Некрас и пнул чудище сапогом. – Зачем к реке отвернулся? Не мог на берег срыгнуть? Мне что теперь, нырять? Зачем вообще за добычей ходил? Велел сидеть смирно!
Чудище припало к песку и жалобно заскулило.
– Будешь голодным – сам виноват! – сердито сказал Некрас и спрятал нож в кожаные ножны. – Сторожи!
Он достал из большого мешка другой, поменьше, бросил его на шею лошади и ловко вскочил на спину мухортой. Кобылка, не перестававшая дрожать с момента появления чудища, резво взяла с места. Некрас двинулся обратным путем к оврагу, пересек ручей, выбрался на тропу и продолжил путь. В версте от пещеры он въехал в маленькое селение из двух десятков замшелых изб и остановил мухортую у ворот самой большой. Угрюмый, весь заросший волосами смерд вышел ему навстречу. Некрас отдал ему поводья кобылки, а затем протянул половинку серебряной монеты, резану.
– Змей овцу утащил! – сердито сказал смерд, забирая серебро. – Целую куну стоит.
– Не овцу, а ягненка! – поправил Некрас. – Совсем малый был, весеннего окота. За такого и белку дорого.
– Был малый, а стал бы большой, – не согласился смерд. – И стоил бы куну.
Некрас вздохнул и снял с шеи кобылки мешок. Смерд распустил узел, и лицо его осветила радостная улыбка.
– Мука! Уже забыли про хлеб! Все отдашь?
