Дальние страны обильные пенным путем повести. Не выдержал Брячислав, дрогнул. Дедовская слава покоя ему не давала, тесна земля Русская казалась, на моря хотел варяженок вернуться. Да уж, поплавал…
Ярослав был в ярости. И его сманил во времена недавние Волхв на усобицу. Сводил брови Владимиров сын, усом дрожал: что ж богатыри волчищу этого никак не придавят? Промолчали мы. Правильно гневается князь. Обещали Волхва кончить — да вместо этого Илью потеряли. Одним богатырем меньше стало. От князя отдалились, в хвосте ехали, а сами говорили промеж себя: плохие века наступают. Кончается богатырей время.
До нас Святогор Русскую землю держал, а до него — Микула и Вольга. Сто лет богатыри великим дозором ходили. Святогор Кащея победил. У Микулы с Вольгой свои тайные дела были. Никита, Добрынин Учитель, тоже не порожняком жизнь прожил. И мы своего добьемся — завалим Волхва-вражину… Но только что ж это за нами не идет никто? Нет у нас учеников. Просятся многие, да не богатырская кость, не богатырский глаз, а про ум уж и речи нет. Помрем мы — останется Русская земля без защитников. Рюриковичи — много ли они наохраняют с нравом их бешеным и сварливым…
Так вот ехали, говорили, головами качали. Несколько дней прошло, а мы все об одном. Уж и забыли про Ярослава-князя, все советуемся, об учениках горюем, средства всякие в уме перебираем. Да без толку все. Может, и вовремя Илья ушел: не успел он горечи этой отведать…
Так в мыслях невеселых доехали мы с княжеским войском до Киева. В Киеве же нас удивили.
Город встречал княжескую армию плачем. Несколько гонцов выслал вперед себя Ярослав, но не поверил им народ, и во дворце не поверили. Решили все почему-то, что полегла Ярославова дружина, а если не полегла, то искалечена и наполовину повыбита. Вот и бросались теперь жены с воем на шею мужьям, которых в мертвецах уж держали.
Странно нам это показалось. Киев вообще город тщеславный, надменный и спесивый. То ли оттого, что на холмах стоит над рекой великой, то ли Сила в нем такая, то ли царьградцы дурь эту кесарьскую сюда занесли. Но только всегда готовится Киев к победе — даже тогда, когда и неоткуда ждать ее, победу-то. Уж сколько раз бывало — уйдет на войну войско, а городские уж столы накрывают, меды готовят — на победных пирах бражничать. И не раз меды те в Днепр выливали, потому что не хвались, на битву едучи. Горькое похмелье от медов тех было. Но чтобы Киев — да зарыдал, да еще после того, как гонцы о победе возвестили — невиданное то дело!
Мы сразу на Волхва подумали: мол, он мрак нагоняет, сердца смущает. Отлично умеет это Волхв делать. Если постарается, может и целый город страхом, как платком, накрыть. Тем более что в Киеве он свой и помощников здесь у него предостаточно (когда только мы хорей этих передушим! Все руки не доходят). Но дело было, как оказалось, в другом.
Как сумерки падут, выезжает на улицу призрак в кольчуге. Кольчуга иссечена, сам страшный, один глаз вытек, второй в землю недвижно уперт, меч сломан, конь виден едва-едва, если издали смотреть, так и вовсе по воздуху призрак плывет. Медленно едет, не спешит, слов никаких не говорит, но только каждый вечер является, весь город объезжает, а потом в Днепр уходит, и до следующей ночи нет его. В дождь, правда, не показывается — или просто не различить его под дождем. Слабый призрак, Силы в нем особой нет, а так — знак какой-то. И больше сказали: князя Святополка в нем признали.
Князь Святополк, Ярославов брат, Владимиров сын, был Волхва наилучший радетель. Едва не перевернули они Русскую землю вместе, насилу мы тогда с ними справились. Бежал Святополк в Богемскую сторону и в лесах тамошних пропал. Последнее, что рассказывали — видели: нес его конь стремглав по лесу, а Святополк уж и поводья бросил, и лицо к небесам задрал и то плачет, то смеется бессмысленно. Так в Богемских лесах и сгинул, обезумевший.
Сомнение нас взяло. Говорят — квелый призрак, мало в нем плоти, а больше воздух один. Призраки — они ведь как различаются? Бывают такие, что осязать их можно. Бывали случаи, что женщина от призрака зачинала и младенца здорового рожала. Короткая, правда, жизнь у младенца такого была. Осязаемый призрак дверь железную с петель снести может. По большей части страстные это люди, не своей смертью умершие. Дела у них на земле остались: девица там, сродственник неотомщенный, казна украденная или государство целое. Вот таким Святополку бы и быть. Когда же в призраке воздух один, слегка только подкрашенный, то обычно от легких людей они и ни во что не лезут. Печальны, тайн не знают, ни вреда, ни пользы от них.
Святополк же был человек яростный, трусливый, изобретательный и алчный. Печали в нем вовсе не было. Людей ненавидел. А брата Ярослава — особенно. Ему бы из леса выехать да Ярославу в темя копьем и ткнуть (не защитишься от призрака). А он вместо этого огороды киевские объезжает и вздыхает по- девичьи.
Как на грех, только въехали мы в Киев, посещения прекратились. Луну целую прождали — и ничего. Наконец прибегают: «На Подоле князь Святополк объявился!»
Поскакали мы скорей с Добрыней туда.
Как раз из сада монастырского выезжал призрак. В руке меч сломанный, голову на грудь повесил и покачивает ею, как пьяный, по сторонам не смотрит. Бледный весь, белый почти, и все видно сквозь него, и плоти нет никакой, конечно. До нас доехал, остановился, голову поднял, в глаза Добрыне смотрит. Губами стал шевелить, будто сказать что хочет. Пошевелил-пошевелил, снова голову на грудь уронил и дальше поехал. Мы за ним бросились — а он в небо скакнул — и нет его.
— Не нравится мне это, — Добрыня говорит, — не к добру мертвец разъездился. Глаз выбит, меч сломан, сам побит весь — войну пророчит. Да и не бывало такого никогда, чтоб призрак по Киеву третий месяц разъезжал. В Чернигове, конечно, Бабка Красная вот уж сорок лет как является, так там дело понятное — внучат ищет донянчить и злодеев покарать. А здесь-то чего?
— Прощения Святополк просит.
— Неужто на Смородинке раскаялся?!
— На Смородинке или не на Смородинке, а только сильна смерть, Добрыня, и часто весь ум человеку переворачивает.
— Где ж она была, пока Святополк по земле волком хищным рыскал? — Добрыня насупился.
— Что ж о том говорить. И так понятно: вздорны боги… А сейчас весть какую-то Святополк посылает. Понять бы.
— Да уж, — крутит головой Добрыня, — хотелось бы. Сколько мы с тварью этой ядовитой без толку провозились. Хоть теперь прок бы какой с него получить. Пошли хоть на место то глянем, где он в небо скакнул.
Подошли — а на земле четыре следа, от копыт вроде. Два на буквы похожи — «мыслете» и «твердо», третий — на венец, а четвертый — на череп.
— Разгадал загадку? — Добрыню спрашиваю.
— Кто ж не разгадает. Мстислав, князь Тмутороканский, со смертью связался. Не пойму только — помрет Мстислав, или войну затеет, или к братьям Убийц подошлет.
— Война, — говорю, — будет. Череп-то, смотри, будто мечом рассечен.
— Рассечен-то рассечен, да можно ли призраку верить, да еще такому худому, как Святополк?
— Не пустомеля Святополк был.
— Но враль изрядный. Не дружок ли его, Волхв, со Скиминого следу нас сбивает, в Тмуторокань на безделье толкает?
— Не начальник Волхв над призраками. От Мокоши и Зги они. Поехали, Добрыня.
Задумался друг. А я его уговариваю:
— Не все ли равно, скакать-то куда сейчас? Знаешь ты разве, куда вражина ушел? Снова со следа сбились. Да и неизвестно нам ничего о Скиме пока. Рано в берлогу к нему соваться. А в Тмуторокани, чую, дело большое намечается. Много зла Святополк на свет вытащил, по земле Русской проволочил. Может, дело говорит сейчас, грехи замаливает.
— Так поехали, что ли?
Поехали.
Быстро на юг летели, нигде не задерживались, только у людей знакомых: новости выспросить. И что ж — в степях сказали нам: в Тмуторокань варяжские кольчуги сотнями везут. Чего уж дальше спрашивать. Войну Мстислав начинает. Не обманул призрак. Что ж, и после смерти, выходит, не поздно раскаяться.
