жениха взять? Такого, чтобы всех девиц приютил? Ох, Сашенька, я уж ему всего и не говорю — пусть служит спокойно, война ведь, вон у Семеновых племянник служит на «Владиславе» — то ли убили, то ли в плену… У Ладыниных сын на «Ростиславе», в руку ранен, у Повалишиных два сына, оба на флагманском «Всеславе» адмирала Козлянинова, едва уцелели — там тридцать пять покойников, сотня раненых… Ох, да что я про покойников!..
Александра озадаченно смотрела на михайловскую тещу. Это была женщина из иного мира — в мире Александры о войне толковали, кости полководцам и адмиралам перемывали, но в высадку шведского десанта не верили, а сюда война явилась не на словах — на деле, и многие женщины Васильевского острова жили как на фронте, и в этом доме безумно боялись потерять Михайлова, а удержать даже не пытались — служба есть служба.
Он действительно мог погибнуть на своем «Мстиславце» — как погибали другие моряки, о которых в столичных гостиных упоминали, как о неизбежных жертвах, потому что те, кто потерял близких, по гостиным не бегали.
Александра машинально взяла пирожок. Похоже, обед в собственном доме откладывался — надо было хоть немного побыть с этими девочками, с этой старой и усталой женщиной, убегать впопыхах — подло и низко! Обнадеживать их нельзя, но милосердие, обыкновенное женское милосердие, проявить можно?
Пирожок был с рыбой — такие в стороне от Невского мальчишки продают с лотков, полушка за полдюжины. Его надо было съесть, улыбнуться, похвалить.
— А это что за картина? — Александра показала взглядом на довольно большую акварель. Там был изображен парусник среди кудрявых зеленоватых волн, под небывало голубым небом. Паруса были полны ветра, вытянулись в струнку длинные вымпела, но что-то в акварели было неправдоподобное — возможно, чересчур крупно выписанные подробности, как будто рисовано для ребенка, которому нужно объяснить и про штурвал, и про люки.
— А это «Мстиславец» и есть, господин Новиков рисовал. Он ведь тоже на войну собирался, насилу отговорили — у него язва в брюхе, от матросских сухарей и солонины как раз и откроется.
Александра встала, подошла поближе и увидела, что на борту фрегата имеется только одна крошечная фигурка в белом мундире — надо полагать, Новиков изобразил друга. Пригляделась — тончайшими линиями, волосяными, в несколько движений обозначен михайловский профиль.
Нет, нужно было сесть и написать, заставить себя сесть, заставить себя написать…
Она быстро обмакнула перо в чернильницу, лист дешевой рыхлой бумаги уже был выложен рядом.
«Алексей, я хочу пожелать тебе счастливого плаванья и победы. Не думай обо мне плохо, мы просто никогда не понимали друг друга. Мы могли бы научиться понимать, но нам это не было дано. Мы поспорили, мы оба были неправы. Прости меня. Я благодарна тебе за все. Я буду молиться за тебя».
Это были какие-то неправильные слова — а другие на ум не шли. И как подписаться — она не знала. «Александра» — но он ее так никогда не звал. «Сашетта» — чересчур фамильярно. «Денисова» — уж вовсе никуда не годится.
Она поставила одну букву «А» и при ней — точку.
Вот теперь совесть была более или менее чиста. Он поймет, за что благодарят. Оставить письмо, съесть еще пирожок — и домой, жених заждался.
— Наталья Фалалеевна, я живу в Большой Миллионной, — сказала Александра, — спросите дом госпожи Рогозинской, квартиру госпожи Денисовой, я там этаж нанимаю. Коли будет в чем нужда — присылайте человека с записочкой. Я в тот же день не отзовусь, я в деревню уезжаю, но записочку мне перешлют, я найду способ вам помочь.
Она подула на письмо, убедилась, что чернила высохли, сложила листок втрое. Теперь, кажись, было сделано все возможное. Она имела полное право покинуть этот дом, не оборачиваясь. Помочь деньгами семье моряка — святое дело, но для этого не обязательно приезжать самой. Да, все возможное…
— Завтра Варюшка снесет письма лодочнику, — сказала Наталья Фалалеевна. — А он, может, сразу в Кронштадт пойдет, может, через два дня. Но ты, Сашенька, не беспокойся — он малый честный…
Через два дня?
Какая малость нужна, чтобы возмутиться! Два дня! Да хоть бы и через неделю — не все ли равно, когда Михайлов получит покаянное письмо?
— Нет, — и Александра даже головой помотала. — Нет, я сама!..
— Что — сама?..
— Письмо снесу. Заплачу, чтобы тут же отвез.
— Господи, Сашенька!
Она, не прощаясь, вышла.
Возвращаться она не собиралась — нужно было передать письмо лодочнику как можно скорее, а потом — домой, домой. В голове вдруг воцарилась сумятица, в душе родился страх — ведь Михайлов и впрямь может погибнуть, не зная, что она мучилась над письмом, искала слова, пыталась понять и его, и себя. Так ведь и будет вспоминать о ней, как о взбалмошной дуре, вцепившейся в любовника и потерявшей из-за своего избранника всякое соображение.
— Жди! — бросила Александра извозчику и кинулась наперерез какому-то подвыпившему господину в старомодном кафтане и треуголке, сбитой на затылок: спрашивать про дом вдовы Патрикеевой. И дальше она не бежала — тело как будто растаяло, осталась одна летящая душа. Такое бывает — когда словно ветер подхватывает и несет, успевай только угадывать его повороты.
Александра все ждала препятствия. Коли лодочник где-то пьянствует — не ее вина… Коли отбыл недавно и не скоро вернется — не ее вина… Коли не попадется на пристани другой лодочник — опять же не ее вина, и можно возвращаться домой… но ветер, ветер…
Это был ветер самой Фортуны — и лодочник Ванюшка оказался дома, и застала его Александра в последний миг — он подрядился везти моряков в Кронштадт; моряки, три человека, весь день отдали застолью, прощались с близкими, и сейчас, сидя на лавке во дворе, дружно клевали носами.
— Михайлову на «Мстиславец»? — спросил Ванюшка. — Так, сказывали, молодцов со «Мстиславца», у кого раны зажили, сегодня в ночь катер забирает, тут-то я его и перехвачу. Вон, еще Григорьевы письмецо шлют, Анисимовы, Луконины… Да оно ж не надписано! Да и не заклеено!
— Есть у тебя перо и чернила? — забрав послание, спросила Александра.
— Да на что мне?!
— И карандаша нет?
— И карандаш не надобен.
— А ты, этих господ доставив, дальше — куда?
— Домой. Может, на пристани обратного седока возьму. А нет — и ладно. Я скоро обернусь — могу от господина Михайлова ответ привезти.
— Не надо ответа…
Ветер гулял по душе, выдувая оттуда последние остатки соображения, подсказывая — держись за меня! Но это был умозрительный норд-вест, — а настоящий вдруг явился бог весть откуда, незваный, сердитый, чуть не сорвал с головы шляпу, а когда Александра схватилась обеими руками за поля, — вырвал у нее письмецо и, вскинув повыше, унес в сторону Кронштадта.
— Ишь ты! — развеселился Ванюшка. — Ну, стало, не судьба!
— Судьба!
В самом деле — чего бояться? Трусихой она никогда не была. И сказать Михайлову правду — это не страшно. Он это заслужил. Так будет честно. Правда проста: не хочу, чтобы ты думал обо мне плохо, и ради этого могу на ночь глядя соскочить в лодку, закутаться в старую Ванюшкину епанчу, от которой разит псиной, сесть на банку рядом с толстым дядькой, норовящим уложить голову на мое плечо, и ответить лодочнику, обеспокоенному безумством странной барыни:
— Да я знаю, что смотреть нужно вперед, а не на волны, тогда морская хвороба не прицепится. И что лучше бы задремать — тоже знаю. Да только ничего со мной не сделается.
— Ну, тогда — с богом!
