остановились лицом к лицу, и Нерецкий произнес какую-то гневную и отчаянную тираду. Матрос разводил руками — оправдывался, не иначе.
Вдруг матрос рухнул на колени и рванул на груди и камзол, и рубаху. Нерецкий шарахнулся от него, отступил, матрос пополз за ним. Тогда Нерецкий схватился за голову, закрыл лицо ладонями и, похоже, собрался прямо посреди улицы разразиться рыданьями. Этого Александра вынести уже не смогла.
Она поспешила на помощь.
— Что случилось? — спросила она, взяв Нерецкого за руку, но не пытаясь отвести ладони от лица. — Что за несчастье? Вам нужна помощь?
— Это невозможно, — ответил он. — Это совершенно невозможно. Я опозорен, я погиб…
— Нет! Пока человек жив — позор можно смыть, от врагов скрыться! Что случилось?
— Это вы?!
Александра невольно улыбнулась — наконец-то до него дошло, кто перед ним.
Мимо пробегали прохожие, кое-кто даже останавливались поодаль, разглядывая ополоумевшего матроса и показывал на него пальцем. Эти люди были Александре безразличны — она обняла Нерецкого, он обнял ее, они тесно прижались друг к другу и замерли.
— Я помогу тебе, — прошептала Александра. — Ты только объясни, что нужно сделать.
— Сделать тут ничего невозможно… — Нерецкий вдруг опомнился и оттолкнул от себя возлюбленную. — На нас смотрят!
— Ну и что?
— Твоя репутация…
— Кому нужна тут моя репутация? Пойдем, отведи меня к себе, и там все расскажи…
— Ко мне? Это невозможно!
Настаивать Александра не стала — но дала себе слово раскрыть эту тайну.
— Ну, хоть куда-нибудь, где мы сможем поговорить.
— Можно во дворе на лавке, — неуверенно сказал он.
— Отлично, идем. Предложи мне руку.
— Да, конечно…
Матрос, стоя на коленях, провожал их взглядом, потом вскочил и понесся следом.
К удивлению Александры, Нерецкий привел ее во двор того дома на Второй Мещанской, где, видимо, нанимал квартиру. Там у черного входа стояла подходящая лавка, на которой Александра смогла разложить свою пышную юбку.
Нерецкий сел рядом, и они, не сговариваясь, разом взялись за руки.
— Ну, что стряслось? — спросила она.
— Стряслось то, что я должен сейчас же, сию минуту ехать в Москву по очень важному делу.
— Разве это беда?
— Беда в том, что у меня нет хотя бы суток… Сашетта, я… я должен был получить письмо, содержания которого не знаю, но от него очень многое зависит, очень многое, я не могу тебе этого объяснить.
— И незачем. Где это письмо?
— Оно пропало! И если оно попадет к недоброжелателям — то пропал я сам, но это еще полбеды, пропали мои друзья…
— Погоди, может, еще есть возможность его найти.
— Есть, наверно, только я не могу, говорю же тебе — я должен сейчас же, в ночь, выезжать!
— А как именно оно пропало? — нежно поглаживая его руки, настойчиво домогалась Александра.
— Совершенно дурацкая история. В доме, где я нанял квартиру, проживает также госпожа Ольберг, ученая повитуха, и она славится своим мастерством, принимает самые трудные роды. У нее для того, говорят, особая комната предназначена. Я никогда не любопытствовал насчет ее ремесла и могу лишь догадываться, что случилось. Я не уверен…
— Ты говори, говори…
— Видимо, какая-то дама или даже девица хотела родить тайно, а ребенка отдать его отцу. По крайней мере, мне так кажется. Еще я предположил, что рожать в своем доме она побоялась. Может, и впрямь девица, и не хотела перепугать криками свою матушку… Ей-богу, не знаю! Она приехала рожать к госпоже Ольберг со своей горничной. Судя по тому, что произошло, был уговор — человек, которого пришлет отец ребенка, должен ждать во дворе, ему передадут дитя, и он это дитя унесет. Но так случилось, что на лавке сидел этот подлец, простите… тот, кого прислали ко мне с письмом! Горничная вынесла дитя и отдала ему, но вот тут я уже не совсем понимаю — выходит, что он оказался с этим младенцем довольно далеко от Мещанской, квартала за три. Потом горничная убежала, он остался в растерянности, и тут на него напало вдруг человеколюбие! Он понес дитя в трактир, полагая, что трактирщица, имеющая своего младенца, и чужого может покормить. В трактире он стал пить и пропил кафтан вместе с письмом. Потом он пытался вернуть письмо, но ему соглашались отдать только вместе с младенцем, а младенца он брать боялся — в трактире-то его непременно покормят, а если нести в полицию — начнутся нелепые расспросы, а если в воспитательный дом — всем известно, как там детишки мрут. Мой человеколюбец решил дождаться меня, чтобы я пошел в трактир, выкупил там письмо и вообще как-то все уладил. Он лишь сейчас меня встретил, мы пошли в трактир, я был готов потратить любые деньги, но младенца там уже не было…
— Куда ж его дели? — забеспокоилась Александра.
— Далее только мои домыслы. Человек, которого прислал отец младенца, где-то задержался. Когда он пришел сюда, все уже свершилось. Он ждал несколько часов, потом поднялся к повитухе и узнал, что дитя давно унесли, а роженица с горничной уехали домой. То есть он понял, что младенца по ошибке отдали чужому человеку. Отец, очевидно, человек зажиточный и имеющий слуг — послал их разведать, не было ли найдено в окрестностях ночью новорожденное дитя. Господь навел их на этот трактир, и они забрали младенца у трактирщицы, щедро ей заплатив. Но вот тут-то и начинается моя беда! Эта бестолковая баба сунула мое письмо, чтобы не потерять, в одеяльце, которым обернули дитя, в самое изголовье, и потом отдала младенца вместе с письмом! Кому — сама не ведает! Все было впопыхах, она и думать забыла о письме. И вот оно — непонятно у кого, как искать — неизвестно, а я должен быть уже в пути! А в письме настолько важные сведения… Если его вскроет посторонний, будет большая беда…
— Теперь все ясно, — сказала Александра. — Повитуха вряд ли даст тебе сейчас адрес той дамы или ее любовника. Судя по всему, ей хорошо заплачено, и ответ будет один: знать не знаю! Послушай — ты спокойно поезжай в Москву, а письмо искать буду я.
— Как?
— Понятия не имею. Но найду обязательно.
Александра встала, встал и Нерецкий. Они не размыкали рук, держась друг за дружку совсем по- детски.
— Это судьба, — прошептал Нерецкий. — Видит Бог, я ставил преграды…
— Нам нельзя разлучаться.
— Нам нельзя быть вместе.
— Мы будем вместе.
— Нет, невозможно… я люблю тебя больше всего в мире, но изменить прошлое нельзя…
— Можно! Если любишь! — воскликнула Александра и обняла Нерецкого. — Нет более никакого прошлого, понимаешь? Нет его! Ни у тебя, ни у меня! Есть только будущее! И настоящее, конечно!
— Легко тебе говорить, ты сильна духом…
— А ты слаб?
— Я — слаб…
— Это поправимо.
— Ты ангел…
Нерецкий поцеловал Александру в губы. Начал он по-ангельски — но с каждым мгновением в поцелуй вливалось все больше страсти. Александра опомнилась первой.
— Все будет, свет мой, все будет! — пылко пообещала она. — Ты вернешься, мы встретимся… Мы друг другу на роду написаны!
— Нет! — вскрикнул Нерецкий. — Нет! Не выйдет! Прости, прости…
