Ял с невского простора вошел в устье Фонтанки и за Летним садом повернул в Мойку. У той излучины, что была ближе к Миллионной улице, имелся каменный спуск к воде — совсем маленькая пристань. Михайлов велел причалить и ждать себя до рассвета. Сам ловко выскочил на ступени и старательно одернул на себе мундир — хотел явиться во всей красе.
Дорога была знакома — три ночи он приходил сюда, бывал впущен и заключен в объятия, из которых выбирался только ближе к рассвету.
Михайлов засвистел соловьем — пусть соседи гадают, что за дурная птаха завелась по соседству. Фрося этот сигнал знала и выглянула в окошко. Но не ответила привычным знаком — мол, сейчас тебя, сударь, впущу! — а тут же пропала.
Она появилась в окошке минут пять спустя и поманила рукой. Михайлов побежал к черному ходу. Там Фрося его и встретила.
— Подарочек тебе привез, — сказал он, вручая фунтик конфект.
— Благодарствую, — смущенно отвечала Фрося. — Пожалуйте в дом.
Она потихоньку провела Михайлова в знакомую спальню. Однако Александра на сей раз не поспешила навстречу — радостная, полураздетая, как это обычно бывало. Она, причесанная и одетая, словно только что вернулась с бала, сидела в кресле с пасмурным лицом и поднялась как-то неохотно.
— Саша, здравствуй, свет! — весело сказал Михайлов. — Что стряслось? Не больна ли ты?
— Голова разболелась, — лениво и тоскливо ответила Александра.
За все время их знакомства у нее не случалось никаких хвороб, а над мигренями — модной болезни избалованных малокровных девиц — она смеялась.
— Знаешь новость? — спросил он.
— О войне? Слыхала.
— Я оттого не приходил, что был в разведке и лишь утром вернулся в Кронштадт, — доложил Михайлов. — Наше счастье, что Грейг еще не увел эскадру бить турок. У шведов вымпелов более, чем хотелось бы, и лазутчики доносят — людей под ружье поставили немало.
Александра смотрела на него так, словно говорила: и что мне до той войны, до тех шведов?
— Они нацелились сперва на Кронштадт, потом на Санкт-Петербург, — продолжал Михайлов. — Сама государыня забеспокоилась. И «Ярославец» еще не вернулся, и «Гектора» мы где-то потеряли, а ему бы следовало разом с нами прийти.
— Я поеду в Спиридоново. Все равно в столице летом делать нечего, — сказала Александра.
— Ты захворала? — предчувствуя недоброе, спросил Михайлов.
— Да.
— Я пришел не вовремя? Ты мне не рада?
Не стоило задавать такие прямые вопросы, но капитан не умел разговаривать с дамами.
— Я не ждала тебя, Алексей.
За краткое время их романа она ни разу не назвала его по имени.
— Что-то случилось?
— Как тебе объяснить…
— Да уж говори, как есть.
— Мы поторопились тогда. Мы совершенно не знали друг друга. Это было безумие. А всякое безумие кончается тем, что возвращается рассудок.
— К тебе вернулся рассудок?
— К счастью. Я хотела написать тебе письмо, но ты пришел… Так даже лучше…
— Ну что же. Не стану обременять! — выкрикнул Михайлов. И сам не понял, как оказался на улице.
Упрашивать женщину сжалиться — что может быть отвратительнее?! И даже не попыталась удержать…
Михайлов не шел — какая-то сила несла его, подталкивая промеж лопаток.
Он понимал, что все амуры с Александрой кончены, и ставил чугунный крест на романе, и в то же время пытался угадать: почему, в чем его ошибка, можно ли загладить оплошность?
Мысль о том, что какой-то столичный вертопрах перебежал дорогу, в голову штурману, конечно, заглядывала. Но он уже довольно знал Александру, чтобы уразуметь: на дешевые ужимки она не клюнет. Выходит, влюбилась в более достойного человека? Но Михайлов считал себя весьма достойным и в спальне сил не жалел, зная также, что Александра пылала к нему неподдельной страстью. Что же это был за ангел в человечьем облике, если она столь разительно переменилась к бывшему любовнику?
Неведомая сила влекла его по ночной столице, оберегая одновременно от встреч с малоприятными людишками: штурман сейчас охотно бы выбил последние зубы налетчику, вздумавшему избавить его от кошелька. Наконец Михайлов очнулся на невской набережной. Теперь следовало или, перелетев через ограду, нестись по воде, аки посуху, или угомониться, идти к Мойке, где у маленькой пристани ждет ял.
Не было никакого сомнения, что моряк и в тяжелом суконном мундире, и в туфлях с пряжками, сверзившись в воду, запросто переплывет реку. Но незримая сила развернула его в другую сторону и погнала по пустынной набережной… пустынной ли?..
Странный силуэт явился его взору — словно бы неимоверной величины ворон присел отдохнуть на ограде. Больших птиц Михайлов видывал — как-то на палубу «Мстиславца» опустился серый орлан- белохвост, промышлявший над волнами в поисках еды. Размах крыльев у этой пташки — две сажени и более, желтый четырехвершковый клюв, внушающий почтение, мощные когтистые лапы — какими и теленка можно подцепить и унести, и Михайлов, наглядевшись, велел матросам прогнать гостя, пока не загадил палубу.
Но орлан вьет гнезда на высоких деревьях прибрежных лесов, и странно, что этакое чудище залетело в столицу, да и силуэт скорее воронов…
Михайлов невольно замедлил шаг, боясь спугнуть странную птицу. А когда она пошевелилась, стало ясно — пернатые тут ни при чем, а просто некий человек, забравшись на одну из каменных тумб ограды, сидит на корточках.
Тут моряк, невзирая на свой душевный сумбур, задал себе вопрос: что можно делать ночью, на ограде набережной, в столь странной позе?
И зрение, и слух у него, как у всякого настоящего моряка, были отменные. Потому-то он и уловил за три десятка шагов характерный звук: человек, изображавший птицу, взвел курок пистолета.
— Стой, дурак! — заорал Михайлов и помчался к тумбе.
Человек резко повернулся на голос, пошатнулся, взмахнул руками и едва не слетел вниз, но моряк был уже рядом.
— Совсем сдурел? — спросил он сердито. — Вот тоже выдумал! А ну, слезай, слезай!
Он стащил бедолагу с тумбы, усадил наземь и первым делом отнял пистолет.
— Кой черт тебя принес? — возмутился несостоявшийся покойник.
— Ты пьян? — Михайлов принюхался. — Вроде не пьян. Что за дурь на тебя нашла?
— Не дурь… иного выхода не осталось…
По речи и выговору Михайлов признал в самоубийце человека если и не своего круга, то вполне благовоспитанного. Белая ночь прибавляла загадочности простецкому, худому, губастому лицу, в последний раз выбритому дня три назад, так что щетина виделась отчетливо. И эта щетина подсказала Михайлову — человек был занят до такой степени чем-то важным, что о себе не помнил.
— Пойдем отсюда прочь, сударь. Давай руку.
— Оставьте меня. Судьба моя решена.
— Вставай, вставай! Чудила грешный! Знаешь, что на том свете самоубийц ждет?
— Мне все равно.
Моряк был достаточно силен, чтобы подхватить под мышки и поставить на ноги даже очень крупного человека, а спасенный был по части дородства — пуда на три с половиной, может, не более. Но с ним вышла какая-то загвоздка — Михайлов сперва решил, что тот не желает выпрямляться, потом понял, что и не может: на шее у бедолаги была петля, а к ней прикреплен порядочный булыжник в веревочной оплетке.
— Разумно, — одобрил моряк. — Коли пулей себя не до смерти порешишь, так эта дрянь на дно
