Наш рассказ почти окончен. Августу привезли в квартиру сестры и уложили в постель. Менее чем через двадцать четыре часа она уже вернулась к той поре жизни, которую временно покинула. Предприятие ее не удалось, но она была так рада снова забрать бразды правления, что неудача нисколько не огорчала ее. Какое наслаждение вновь самой надеть свое платье, а не быть больше беспомощным младенцем, которого щипали, тискали, морили голодом, оскорбляли в глаза! Одна только возможность говорить доставляла ей такое удовольствие, что мисс Семафор постоянно пребывала в самом прекрасном расположении духа, и никогда им с Прюденс не жилось так хорошо и привольно.
Младшая мисс Семафор опасалась, что, когда пройдет эйфория, Августа снова станет мрачна и раздражительна из-за неудачи с омолаживающим эликсиром, но нет: ее сестра, казалось, находила неисчерпаемое удовольствие в сравнении своего нынешнего положения с тем, которое она пережила вопреки своему желанию. Единственной досадой была широкая огласка всего этого дела. Сестрам пришлось трижды менять квартиру из-за любопытства, которое они возбуждали в соседях, и толпы народа, собиравшегося смотреть на них, когда они выходили на улицу.
Когда через неделю слушалось дело на Ароу-стрит, в суде была настоящая давка. Все жильцы пансиона на Биконсфильд опять заняли весь первый ряд. Показания Прюденс возбуждали безграничный интерес, и газеты пестрели отчетами. Даже «Дейли телеграф» посвятил этому делу передовую статью. Жадные до сенсаций интервьюеры отравляли сестрам жизнь: их мнимые портреты, страшные карикатуры, где их не узнала бы и родная мать, появлялись в дешевеньких вечерних газетках. Шестипенсовые еженедельные журналы посылали художников рисовать их на заседании. Медицинская пресса также заинтересовалась делом. Образцы разных омолаживающих эликсиров подвергались анализу, но безуспешно, ведь миссис Гельдхераус и ее таинственная микстура словно канули в Лету.
Никогда скромные и непритязательные женщины не приобретали такой внезапной, громкой славы. Восковая модель Августы была выставлена в музее у мадам Тюссо, а маленькая рубашечка и другие ее детские вещи демонстрировались под стеклянным колпаком. Их продажа дала Августе семьсот фунтов, на которые она смотрела как на некоторое вознаграждение за истраченные на омолаживающий эликсир средства. О преданности Прюденс своей сестре говорили повсюду, и вскоре она стала весьма популярной особой. К своему удивлению и восторгу, она получила не менее пяти предложений руки и сердца от неизвестных джентльменов.
Хотя интерес к делу у медицинской дамы, миссис Уайтли, миссис Дюмареск и других обитателей пансиона не угасал, они стеснялись обращаться к сестрам с расспросами. Как ни была Прюденс добра, кротка и глупа, они все же чувствовали, что она едва ли простит их дерзкое любопытство и вмешательство. Впрочем, поведение их оправдывалось многим, ведь такие случаи, как с мисс Семафор, крайне редки. Когда сестры, выслушав приговор «доброй миссис Браун» — шесть месяцев тюремного заключения и исправительные работы, — покидали зал суда, к ним бросился майор Джонс. Поклонившись дамам, он попросил у них позволения проводить их до ожидавшего их извозчика. Он простился с ними, только когда получил позволение посетить их. Этой благосклонностью он стал пользоваться довольно часто. Существует предположение, и на этот раз не только в голове Прюденс, но и в головах всех жильцов пансиона на Биконсфильд, что младшую мисс Семафор скоро попросят изменить фамилию. В тяжелых испытаниях ее характер закалился. Она стала более уверенной в себе, более спокойной, более серьезной в манерах и туалете. Если ее зрелый роман пойдет благополучно, она, вероятно, станет прекрасной женой майора. Если ее будущее, как оно и обещает, окажется счастливее прошлого, несмотря на все перенесенные душевные муки, она-то ни за что не пожалеет о временной юности мисс Августы Семафор!
Энтони Троллоп
Рождество в Томпсон-холле
I
Успех миссис Браун
Всякий помнит, какие морозы стояли на Рождество 187* года. Не обозначаю года определеннее, чтобы не дать возможности чересчур любопытному читателю расследовать обстоятельства этой истории и добраться до подробностей, которые я намерен сохранить в тайне. Как бы то ни было, зима эта отличалась исключительной суровостью, и мороз, ударивший в последние десять дней декабря, чувствовался в Париже едва ли не сильнее, чем где-либо в Англии. Правда, вряд ли существует на свете город, где отвратительная погода производила бы впечатление более удручающее, чем в столице Франции. Во время снегопада или града кажется, что там значительно холоднее, а печи топят, несомненно, не так жарко, как в Лондоне. А между тем все, кто бывал или планирует побывать в Париже, считают, что там весело, что предназначение Парижа — дарить безудержное веселье, бесконечное оживление и удивлять мир своим утонченным изяществом, так же как деньги, торговля и вообще дела — смысл существования Лондона, часто нуждающегося в оправдании своей неприглядной, мрачной, темной наруж— ности. Но в настоящем случае, в Рождество 187* года, Париж не отличался ни весельем, ни изяществом, ни оживлением. Нельзя было пройти по улице, не завязнув по щиколотку — не в снегу, а в грязи, в которую превратился снег. Целые сутки 23 декабря с неба не переставая валилась какая-то полузамерзшая гадость, так что выйти из дома, даже по делам, было почти невозможно.
В десять часов того самого вечера двое англичан, леди и джентльмен, приехали в «Гранд-отель» на Итальянском бульваре. Поскольку у меня есть веские причины скрывать имена этой пары, я назову их просто мистер и миссис Браун. Должен сразу же объяснить читателю, что эти двое жили во всех отношениях счастливо и проявляли друг к другу максимальное снисхождение, как истинно любящие супруги. Миссис Браун была из богатой семьи, таким образом, мистер Браун, женившись на ней, избавился от необходимости зарабатывать на кусок хлеба. Тем не менее она тотчас уступила супругу, когда тот выразил желание проводить зиму на юге Франции, а он, хоть и немного ленивый по характеру и не очень склонный к предприятиям, требующим больших затрат энергии, все же позволял жене, более крепкой по натуре, а кроме того, обожавшей путешествия и в остальные времена года, всюду таскать его за собой. Но в этот раз они немного повздорили.
В начале декабря миссис Браун, находившаяся в то время в По, получила извещение, что на предстоящее Рождество в фамильном поместье Томпсонов, в Стратфорде-ле-Боу, состоится большой съезд всех Томпсонов и что ее — так как она до замужества тоже была Томпсон — ожидали на предстоящем семейном собрании вместе с супругом. При этом ее единственная сестра намеревалась представить семье некоего замечательного молодого человека, которому только что дала слово выйти за него. Томпсоны — их настоящее имя мы, правда, изменили — были многочисленной и преуспевающей семьей. И тетушки, и дядюшки, и братья — все прекрасно устроились в жизни. Одного из них только что выбрали в парламент представителем от Сассекса, и в то время, о котором я пишу, он являлся весьма выдающимся членом консервативного большинства. Празднование этого события также отчасти было поводом для организации великой рождественской встречи всех Томпсонов, и сам законодатель выразил мнение, что если миссис Браун с мужем не присоединятся к семье в такой счастливый момент — и она, и он будут считаться ненастоящими Томпсонами.
С момента своего бракосочетания, то есть вот уже на протяжении восьми лет, миссис Браун ни разу не проводила Рождество в Англии, хотя часто говорила о том, что очень этого хочет. Ее душа жаждала праздника с остролистом и пирогами. В Томпсон-холле встречи родственников устраивались постоянно, хотя встречи не столь значительные, не столь важные для семьи, как та, которая предстояла теперь. Не раз
