— Листья вербены.
— Какую болезнь они лечат?
— Свежие листы, приложенные к коже, лечат головную боль. Приготовленный корень — зубную.
— А в таком виде?
— Разведенные в сладком вине с мятой помогают от месячных болей.
А таковых в обители более чем достаточно, ведь собранные вместе нерожающие утробы исправно корчатся от мук, порой совершено непереносимых.
— Ха! Я знаю кое-кого, кто заплатил бы за такое снадобье целое состояние. — Теперь яд слышен в ее голосе. — А что-нибудь для избавления от нежеланных младенцев у тебя имеется?
— Нежеланных младенцев? В монастыре? — смеется Зуана.
Разумеется, сплетни всегда ходят. Монахинь представляют этакими дойными коровами для сластолюбцев от Церкви. Зараза Лютера проникает повсюду, да и неудивительно, ведь монаху, женившемуся на монахине, приходится громоздить одну ересь на другую, чтобы спасти себя — и свою отступницу-жену — от ада. Однако и в Санта-Катерине такое иногда услышишь… к примеру, об одном островном монастыре в Венеции, который исповедник превратил в срамной дом для себя в качестве единственного клиента. Говорят, весь город сбежался посмотреть, когда его жгли.
— Что такое? Кто-то из твоих знакомых нуждается и в этом?
Девушка делает гримаску. Разумеется, она не первая, чьи планы на будущее изменила стратегическая беременность сестры. Но с Зуаной своими секретами она делиться не будет. По крайней мере, пока.
— А мак, от которого мне снились дурные сны. Он где?
— Здесь. На одной из полок.
Девушка старается проследить ее взгляд.
— Здесь? Или здесь? — Она протягивает руку.
— Нет-нет. И поосторожнее с этим, пожалуйста.
— А что? Это тоже отрава?
— Нет, это кровь.
— Кровь? Чья?
— Сестры Пруденцы. Она стала страдать припадками, и я ее лечу.
— Совсем на кровь не похоже.
— Это потому, что она смешана с вороньим яйцом.
Девушка глядит на Зуану так, как будто у той из-под юбки только что высунулся черт. Приходится ей улыбнуться.
— Это испытанное средство. Регулярно принимаемое внутрь малыми дозами, оно помогает от припадков, если болезнь не зашла далеко.
— А если зашла?
— Тогда я не смогу ей помочь. — И перед ее глазами снова встает видение молодой послушницы, которая лежит на полу своей кельи и бьется о каменные плиты всем телом, как выброшенная на берег рыба.
Девушка ставит бутылку на полку с таким видом, точно боится заразиться от одного прикосновения к ней.
— А тех, кому ты не можешь помочь, много?
— Это зависит от того, чем они больны.
Разумеется, Зуана знает, о чем она сейчас думает: уж ее-то болезнь не вылечить никогда, ибо рана ее слишком глубока.
— Странно, что тебе позволяют все это, — говорит девушка, озираясь.
— Почему? Думаешь, если монахини служат Господу, то они должны умирать раньше или страдать больше, чем другие?
— Нет. Я хотела сказать… Ну, это как-то не очень похоже на молитвы.
— А вот тут ты ошибаешься… — Конечно, ей приходилось сталкиваться с этим и раньше; слепота, которая отказывается видеть Господа в чем-либо, кроме страдания и молитв. — В этой комнате все — молитва. Оглянись вокруг. Все здесь, каждая травинка, каждая капля сока, каждый ингредиент каждого снадобья происходит из природы и из земли, которую Он создал вместе с небесами для нашею почитания. Даже сама наша способность понимать это дарована Им.
«Почитай врача за нужду, которую имеешь в нем. Ибо и его создал Всевышний». Екклезиаст. 38, стих 1.
Девушка смотрит на Зуану с изумлением, потом нервно хихикает, словно они вдруг поменялись местами и теперь она играет роль нормальной, оттеняя безумие Зуаны.
Ну конечно. Когда Зуана поступила в монастырь, именно женщины, которые цитировали Библию как по писаному, казались ей хуже всех, ведь напряженность их чувства заставляла ее тем больше ощущать собственную заброшенность. Теперь ей с ними легче. Иногда они даже приносят ей отрывки из Писания, в которых говорится о травах, хотя ни одна еще не показала ей ничего такого, чего она не видела бы сама.
— Ты так много знаешь. И всему этому ты научилась здесь?
— Нет. Многому меня научил отец. Остальное я прочитала в книгах или узнала сама.
— Твой отец? Он что, тоже отправил тебя сюда?
— Нет. Да. — Она умолкает. — Когда он умер, мне некуда было идти.
— А ты сама? Ты хотела быть здесь?
— Я… — Она запинается. Какой грех хуже: ложь или поощрение отчаяния? — Мне некуда было идти.
— Сколько лет назад это было? — смотрит на нее Серафина.
— Шестнадцать.
Зуана замечает, как та потрясенно открывает рот, точно хочет вскрикнуть. Ее жалость ощутима. Разумеется, сейчас ей кажется, что она никогда не будет такой старой неудачницей.
Девушка отворачивается и глядит в окно. Теперь она наверняка видит краешек кладбища за оградой аптекарского огорода. Зуана смотрит на нее, пока та стоит как громом пораженная. Но вот она оборачивается.
— Она говорит, что я буду работать с тобой.
— Мадонна Чиара?
— Да. Она говорит, что Господь призывает к себе в разные дни. И что ты хорошая и любящая монахиня.
— Значит, ты должна слушаться ее. Она аббатиса и избрана за свое смирение и ученость.
— Вот как. Значит, поэтому она завивает волосы, словно придворная дама?
И опять Зуану поражает гибкость ее ума. Когда девушка перестанет желать невозможного, ее остроумие наверняка прибавит яркости полотну повседневной жизни обители, которая на первый взгляд может показаться тускловатой.
— Может быть, так она хочет помочь тебе почувствовать себя дома.
— Как? Щеголяя прошлогодними модами? — кисло отвечает та. — И вообще, здесь я никогда не буду чувствовать себя дома.
Но все дело в том, что процесс уже начался. Просто она об этом пока не знает.
Глава шестая
Она вытаскивает из кармана камешки. А что, если ни один из них не окажется достаточно крупным? Их легко было засунуть в рукав, пока она бросала в пруд остальные, но отбирать тяжелые времени не было. Она вытирает с них грязь и кладет их на вынутый из требника листок. Написанные на нем слова она помнит наизусть.
