Божественным и человеческим, в особенности во времена ее подневольного послушничества, когда она с трудом отделяла истинную святость от лицемерия, присущего монастырской жизни. И если во многом такой, какая она есть, ее сделало отцовское воспитание, то таланты аббатисы наверняка были врожденными. Имена родственниц Чиары пронизывают всю историю Санта-Катерины, как богатая золотая жила — пласт земли: эти проницательные и незаурядные женщины осуществляли влияние семьи через монастырскую общину, а не через детей, которых были лишены. Единственный вопрос — Зуана много раз задавала его себе, не облекая при этом в слова, — состоит в том, что если такой женщине придется выбирать между Богом и семьей, чей голос окажется громче?
— Я уверена, теперь ты поймешь, как чудесно, что мы смогли предложить городу новую певчую птицу. А вот возвращение к жизни святой, которая впадает в экстаз без должного наставничества подходящего исповедника, — это совсем другое дело. — Она умолкает, прежде чем взять со стола стакан. — Я надеюсь, что теперь любые сомнения, которые были у тебя касательно этого дела, улеглись.
Бог против семьи. Похоже, Зуана получила-таки ответ на свой вопрос. И наверное, нет ничего удивительного в том, что от осознания этого факта ее слегка знобит.
Когда Зуана возвращается в лазарет, утреннее рабочее время уже на исходе. Похоже, сегодня туман проник внутрь, потому что комната выглядит мрачнее обычного. Бросив взгляд на опустевшую кровать Имберзаги, она мгновенно переносится памятью в тишину той ночи, когда молодая женщина, которую покинула боль, лежала здесь с лицом гладким, точно из воска, а воздух вокруг нее вибрировал от молитв сестры Юмилианы, претворявшей горе в радость. Сестра Юмилиана… Как бы она отнеслась к очищению их монастыря согласно букве нового декрета? Без сомнения, она оказалась бы в своей тарелке, не то что многие другие. А сестра Магдалена? Будь Юмилиана аббатисой, продолжала бы она так же покорно сидеть взаперти в своей келье? «Ах, Зуана, не твоего ума дело отвечать на такие вопросы, — твердо говорит она себе. — Ты сестра-травница, твоя задача — заботиться о больных, этим и займись».
Она оглядывает комнату. Сейчас в ней пять пустующих кроватей. Наверное, тех, кто страдает от инфекции, лучше перевести сюда, где она сможет почти беспрерывно наблюдать за ними. Но что, если они заразят других? Трое из четверых оставшихся старух, вероятно, сами скоро умрут естественной смертью, они и так все время спят, и даже сестра Клеменция, кажется, угасает. С тех пор как в монастырь нагрянула инфлюэнца, Зуане пришлось прекратить ее хождения по галереям в любое время дня и ночи, и старая монахиня тяжело восприняла этот запрет. Теперь она почти все время бурчит что-то себе под нос, завернувшись в одеяло, но каждый раз, когда Зуана проходит мимо, вдруг впадает в волнение и пытается встать.
— О, ты вернулась. Ангел из сада ждет тебя. Она снова с нами, — говорит сестра Клеменция, взмахивая рукой в сторону аптеки, и, выпрямляясь, натягивает полосу материи, удерживающую ее в кровати.
— Ш-ш-ш-ш. Не надо кричать. Я тебя и так хорошо слышу.
— Нет, но, по-моему, она ранена. Она вошла так тихо. Наверное, у нее сломаны крылья. Ты должна дать ей снова взлететь. Она нужна нам, чтобы охранять нас по ночам. — С тех пор как ей запретили двигаться, ее сознание не перестает дробиться на все более мелкие кусочки.
— Не волнуйся, — произносит Зуана, приближаясь к ней, и осторожно помогает ей лечь. — Тебя и так охраняет множество ангелов.
— Да нет же, слушай. Она там! Говорю тебе, она пришла. Видишь, видишь — мой ночной ангел вернулся.
Зуана оборачивается — и видит Серафину, выходящую из аптеки и, словно нимбом, окруженную сиянием свежевыстиранного головного покрывала. Ангел со сломанными крыльями? Вряд ли. Нарушившая правила послушница — это точно.
— Что ты здесь делаешь?
— О-о… Я жду тебя. Я везде тебя искала, но никто не знал, где ты, — говорит Серафина и умолкает. — Я… я принесла назад книгу, которую брала почитать. Я… я не знала, куда ее положить, и потому оставила на столе.
— Ты не должна входить туда одна. Ты больше со мной не работаешь, а посторонним там быть нельзя, это против правил.
— Прости меня. Я не знала… Сестра Клеменция сказала, что все будет в порядке.
И девушка посылает старухе улыбку, а та радостно и безумно машет ей в ответ.
— Ангел — я же говорила тебе, — ангел вернулся к нам.
— Ох, успокойся, сестра, ты переполошишь остальных, — довольно резко произносит Зуана. — А с тобой, — кивает она Серафине, — мы поговорим там.
Закрыв дверь, Зуана быстрым взглядом окидывает комнату. Все, кажется, на своих местах, кроме книги, которая лежит на рабочем столе, а из соседней комнаты, приглушенные толстым слоем древесины, продолжают долетать радостные вопли Клеменции.
— Что ты ей сказала?
— Ничего. Ничего, клянусь. Я думала, что она спит, поэтому вошла тихонько, но она проснулась.
— А почему ты вообще здесь? Ты должна быть в хоре.
— Сестра Бенедикта отпустила нас пораньше. Она репетирует какое-то новое сочинение с лютнистками. Прямо сама не своя от радости.
Настолько не своя, что, не задумавшись, нарушает правила.
— В таком случае тебе надлежало идти в свою келью.
— Прости меня. Пожалуйста, я ничего плохого не хотела. Я же говорила. Я просто принесла назад книгу. Думала, что теперь она может тебе понадобиться.
Зуана внимательно смотрит на нее. Десять недель назад она даже не подозревала о существовании этой молодой женщины. Работала одна со своими снадобьями и растениями и держала мысли, которые ее посещали, при себе. И вдруг вся ее жизнь, а с ней и жизнь всей общины, полностью переменилась, наполнилась этой девушкой, словно ее период послушничества должен был стать испытанием для всего монастыря.
— Вход в аптеку закрыт для всех, кроме меня. Ты нарушила правило, и я должна об этом сообщить. И тогда тебя опять серьезно накажут.
— Ну так сообщи, коли должна, — отвечает та негромко, с едва заметной дрожью в голосе. Некоторое время они стоят в молчании. — Я знаю, что поступила неправильно, но… я хочу сказать… Я пришла еще и затем, чтобы спросить, не надо ли тебе помочь. Столько людей заболели. Я знаю, что здесь только ты и прислужница, но ты ведь не можешь делать все сама. А я могла бы ухаживать за ними вместе с тобой. Ты ведь рассказывала мне кое-что о рвоте и лихорадке.
— Ты очень добра, что подумала об этом… — вздыхает Зуана.
— Нет, доброта тут ни при чем, то есть, конечно, я надеюсь, что при чем. Но ты помогла мне. А теперь я хочу помочь тебе.
«Интересно, если бы я чувствовала себя лучше, было бы мне легче сейчас? — думает Зуана. — Что же мне с ней делать? Как не ошибиться?»
— Я… я подумаю, может, тебе попробовать кошениль?
— Что?
— Ту краску. Мы о ней говорили, помнишь? О том, как она действует. Разве не ты рассказывала мне о ней? Ну, что она не только красит все на свете, но и может снимать лихорадку.
— У тебя замечательная память, Серафина.
Девушка склоняет голову.
— Мне было интересно то, что ты рассказывала. Разве так нельзя поступить?
— Нет, это не… не опробованное средство. Но все равно, спасибо за подскажу. Из тебя получился бы хороший помощник аптекаря.
Наступает секундная пауза, после которой Серафина поднимает голову и говорит:
— А может быть, ты опять попросишь, чтобы меня отправили помогать тебе?
Только теперь до Зуаны доходит, какая гордыня заключена в этом вопросе.
— Хватит! Твое присутствие необходимо в церкви. Так решила аббатиса. А ты ее послушница.
