— Кто они?
— Имен я не знаю, — спокойно говорит Зуана, так как не ощущает себя больше ничьей шпионкой. — Это скорее предположение.
— Хмм. И насколько оно связано с девушкой?
— Что вы имеете в виду?
— Полно, Зуана, наивность тебе не к лицу. С того самого дня, когда она появилась здесь, она только и делала, что сотрясала стены. Сначала своей яростью, потом смирением, потом побегом, потом этой историей с Магдаленой и наконец показным постом и обмороком в церкви в самый неподходящий момент. Как по-твоему, она все же ест потихоньку?
— Нет, не ест. Более того, мне кажется, она доведет себя этим постом до болезни.
Аббатиса умолкает на миг, потом вздыхает.
— Ах! Сестра Юмилиана. Боюсь, я допустила серьезную ошибку, позволив им проводить столько времени вместе. Хотя тогда… — пристально смотрит она на Зуану. — Нет, мы слишком далеко зашли, чтобы позволить ей умереть у нас на руках сейчас. Пойди к ней и заставь ее снова есть.
Зуана мешкает. Момент настал. Другого такого не будет.
— По-моему, новости о возлюбленном пошли бы ей сейчас на пользу.
— Каким это образом? Они только все испортят.
— Ей сейчас кажется, что ее все покинули. А весточка от любимого могла бы уменьшить ее отчаяние.
— Судя по тому, что я слышала, говорить не о чем. У него все хорошо; распевает за милую душу в окружении целого выводка хорошеньких девиц, — пожимает плечами аббатиса.
— Мадонна Чиара, вы самая восхитительная аббатиса во всем христианском мире, — тихо говорит Зуана. — Чего вы только не знаете.
Та снова пожимает плечами, однако видно, что она польщена.
— Я знаю лишь то, что мне полагается знать ради блага общины.
— Значит, вы не боитесь, что он придет и заявит свои права на нее, когда она будет давать последние обеты?
— Нисколечко.
— И напрасно. Потому что он не умер.
Ее слова производят немедленный и изумительный эффект: аббатиса смотрит на нее во все глаза, не изменившись в лице ни на йоту.
— Умер? — Ее голос лучится светом. — Нет, конечно, с чего бы ему умереть?
— Однако несколько ножевых ранений в шею и лицо, скорее всего, воспрепятствовали бы занятию им поста в Парме. Даже если он и был ему предложен.
Зуана чувствует, что у нее пересохло горло. Она берет стакан и подносит его к губам. Ее рука тверда. Аббатиса все с тем же бесстрастным лицом смотрит на нее с другого конца комнаты. Внезапно у нее вырывается вздох, легкий, почти игривый.
— Ты, как всегда, несправедлива к себе, Зуана. Это не я, а ты достойна восхищения. Уверена, родись ты в более благородной семье, общиной правила бы сейчас ты, а не я, — замечает аббатиса.
— Я так не думаю.
— О, в этом нет ничего не возможного. — Наступает пауза. — В самом деле, если бы за тобой стояли нужные люди, это вполне могло бы случиться. Вообрази, какую грандиозную аптеку открыла бы ты тогда.
— Мне довольно и той, которая у меня есть, — отвечает Зуана спокойно.
— Полагаю, что это так.
Странно, но в комнате царит покой. «Удивительно, — думает Зуана. — Ей грозит такая опасность, а она по-прежнему уверена и спокойна. Неужели она всегда такая? И когда молится? И в исповедальне тоже? В котором же часу надо изловить отца Ромеро, чтобы он точно пропустил такое признание мимо ушей?»
— Мне кажется, пора мне спросить тебя, Зуана, откуда тебе это известно?
— У меня была посетительница.
— Я слышала. Кто она?
— Неважно.
— Нет, важно. Мои монахини не разговаривают с кем попало.
— Что это? Ваши правила стали теперь строже, чем у Юмилианы?
Аббатиса выпучивает на нее глаза, потом природная грация изменяет ей, и она тяжело оседает в кресле. Несуществующие складочки и пушинки на юбке забыты.
— Я не имела к этому никакого отношения, — наконец говорит она. — Я никогда… — Она осекается. — Это было не мое… Ну, не всегда удается удержать под контролем то, что выпускаешь на волю. Но я никогда-никогда не хотела этого.
Зуана ставит свой стакан на стол. Она не знает, верить этой женщине или нет.
— Вы позволите мне лечить послушницу?
— Если да, то что ты ей скажешь?
— Скажу, что он ее не предавал, — отвечает Зуана. — Уверена, что это поможет ей преодолеть отчаяние.
— Нет. Нет. Этого я не могу разрешить.
Не считая девушки, о которой идет сейчас речь, сидящая перед Зуаной женщина была, вероятно, ее самой близкой подругой в жизни. Ею она восхищалась, ее уважала, от ее общества получала удовольствие, ее иногда пыталась даже копировать. Но чаще всего просто ей подчинялась. Ибо таково первейшее и важнейшее правило бенедиктинской общины: подчиняться воле аббатисы во всем.
— А если она будет продолжать голодать? Что, если она уморит себя голодом?
— Тогда, чтобы не потерять половину ее приданого, нам придется устроить церемонию принесения обетов до того, как она умрет. — К изумлению Зуаны, аббатиса смеется: — У тебя такой потрясенный вид! А ведь это те самые слова, которые ты хотела от меня услышать, разве нет? В доказательство того, что я, твоя аббатиса, пекусь лишь о деньгах, а не о душах. Ах, Зуана, неужели ты так плохо меня знаешь? И значит, так они говорят обо мне, эта маленькая армия, что стоит за спиной Юмилианы? Что о репутации я думаю больше, чем о спасении души? Так?
Зуана не отвечает. Что толку в пустых утешениях?
— Что ж, в какой-то мере они правы. Временами мои методы могут показаться жестокими. Но поверь мне в одном, если ты мне вообще еще веришь. Битва, которую мы ведем сейчас, касается не только чести общины или влияния той или иной семьи. Если Юмилиана победит, если она поднимет шум и гам, который привлечет инспекторов, хуже будет всем. После того как они лишат нас доходов, предварительно замуровав нас в четырех стенах, в том числе в нашем собственном парлаторио, запретят пьесы Сколастики и отберут инструменты у оркестра, они придут к тебе. К тебе, нашедшей в этих стенах нечаянное убежище. Им будет наплевать на твои снадобья и травы. Они разобьют все пузырьки в твоей аптеке и снимут все книги с твоих полок, а разделавшись с ними, доберутся и до других, тех, которые ты прячешь в сундуке. Именно этого я со своей «жестокостью» и пытаюсь избежать. Именно это поставлено сейчас на карту.
Зуана чувствует, как ее сердце начинает сильнее биться о ребра. Так далеко вперед она не заглядывает. Но нет, она не хочет жить без своих снадобий и книг в монастыре, которым правит Юмилиана. И все же, до каких пор можно грешить против Господа, чтобы продолжать служить Ему? Она, которой под силу разрешать самые трудные задачи тела, теряется перед лицом такой сложной проблемы.
— Я все еще настоятельница этого монастыря, Зуана. И пока на мое место не пришла другая, ты обязана повиноваться мне, иначе я тебя накажу. Как я только что поступила с Юмилианой. Чего она, собственно, от меня и добивалась, — вздыхает аббатиса. — Только представь: соперница аббатисы и ее любимица вместе лежат на пороге трапезной, а другие переступают через них. Вот это будет для нее подарок.
Но и этот последний призыв к бывшей наперснице немного запоздал.
— Если вы позволите, мадонна аббатиса, мне нужно вернуться в аптеку.
Зуана встает и идет к выходу. Аббатиса наблюдает за ней.
