сложив на коленях руки, и наблюдает за тем, как входят послушницы и Серафина скромно занимает свое место среди других участниц ночной процессии.
Какой хрупкой и мертвенно-бледной она выглядит, одна душа, и никакого тела. Только глаза остались. В последние дни они так и сверкают: будто яркий свет горит где-то в их глубине. Ах, почему она, Юмилиана, не прибежала первой в ее келью в ту ночь, когда та начала кричать! Как она изумилась, когда на следующий день девушка описала ей трех черных бесов, которые явились к ней и пинками и толчками опрокидывали ее на пол, как только она начинала молиться. В доказательство Серафина даже предъявила ей крупные синяки. Подумать только! Неудивительно, что девушка испугалась, думая, что это нападение показывало ее неготовность к милости Господней. Но Юмилиана знает то, что неведомо ей: такие яростные атаки происходят как раз перед пробуждением благодати. Откровения тех, кому довелось зреть Бога воочию, полны рассказов о схватках с чертями, об их издевках и жестокости. И ей, Юмилиане, доводилось раз или два быть объектом подобных нападений. Но в отличие от святых и этой девушки бесовские удары никогда не оставляли на ней синяков.
Начинается первое песнопение. Юмилиана поднимает глаза к телу Христову. Теперь Он над нами. Он здесь и даст почувствовать свое присутствие.
Но Он не дает.
Под радостные песнопения, в ярком свете множества свечей заутреня движется к концу. Послушница, кажется, так устала, что едва открывает рот. Пока хор вокруг нее завершает службу, Юмилиана погружается в молитву, проглатывая разочарование и принимая Его волю смиренно, ну почти смиренно, как она делала всю жизнь.
И только когда монахини выходят и она стоит, наблюдая за тем, как одна за другой покидают часовню послушницы, она видит, как Серафина наступает на подол своей юбки и, чтобы не упасть, хватается рукой за край скамьи. В тот же миг спазм тщательно скрываемой боли искажает ее лицо, и сердце Юмилианы начинает учащенно биться.
Глава сорок шестая
На следующий день происходит собрание, почти полностью посвященное текущим делам и оттого очень скучное.
Пасха вот-вот наступит, а с ней и переживание страшной и чудесной истории преследования Христа, Его смерти на кресте и Его воскресения. Послушницы и монахини помоложе явно обрадованы — пост показался им почти вечностью, — но те, кто постарше, думают о том, как быстро это время наступило снова. Говорят, для старых годы бегут особенно быстро, и все же удивительно, как пустыня времени, которой жизнь в монастыре представляется вначале, на деле оборачивается бесконечной чередой всевозможных литургических праздников, городских торжеств, особых служб в честь благотворителей и дней святых. Немногие события требуют столь серьезной подготовки, как Пасха, и потому выбор праздничных псалмов, а также обсуждение крестного хода в Страстную пятницу по всем помещениям монастыря с большим серебряным распятием во главе дают простор для разногласий. Может быть, именно по этой причине в начале собрания все подчеркнуто вежливы со всеми, как будто боятся, что малейшее возражение вызовет бурю, которая только и ждет, чтобы разразиться.
Посреди оживленного обсуждения воскресного обеда, который должен положить конец посту, сестра Зуана вдруг просит — и получает — разрешение высказаться вне очереди.
— Мадонна аббатиса, поскольку для послушниц пост не является обязательным, могу ли я попросить, чтобы тем, кто все же постится, было разрешено поесть еще до наступления воскресенья? Как ответственная за лечение, я начинаю тревожиться тем, какое влияние пост оказывает на их здоровье.
Все в комнате застывают. Точнее, застывают лишь те монахини, которые поддерживают Юмилиану и готовятся дать отпор. Сестра Бенедикта в первом ряду оживленно кивает; хор разваливается, лишенный поддержки лучших голосов. Но первой отвечает аббатиса.
— Хотя я высоко ценю вашу заботу, сестра Зуана, но это дело касается скорее сестры-наставницы, чем вас.
— Я… э-э-э… — Юмилиана на мгновение теряется, сбитая с толку этой нежданной поддержкой. — Я не вполне понимаю, о чем говорит сестра-травница. Лишь одна послушница постилась, и то в качестве наказания, срок которого истек давным-давно.
— При всем моем уважении к вам, сестра Юмилиана, я думаю, что это не так. Послушница, о которой идет речь, много недель подряд становится все тоньше, и, хотя пищу кладут ей в тарелку, я сомневаюсь, что она ее ест, скорее припрятывает, чтобы выбросить позже. Нельзя, чтобы столь юная особа полностью лишала себя пропитания.
Не одна Зуана смотрит теперь прямо на скамью послушниц. Все уже заметили, какой неуклюжей стала за столом Серафина, как куски еды валятся у нее на пол и как она прячет их, почти не скрываясь. Однако никто ничего не говорит. Когда кто-то тает прямо на глазах, то это так захватывает, что пересиливает даже тревогу.
— Премного благодарна за наблюдение, однако, будь истинное здоровье моей послушницы хотя бы в малейшей опасности, я бы давно это заметила.
— Вот именно. — Аббатиса во второй раз обманывает все ожидания. — Будь у нас хотя бы малейший повод для беспокойства, я уверена, сестра Юмилиана давно бы его увидела.
Наступает короткая пауза. Многие, вне всякого сомнения, вспоминают недавний ночной визг.
— Я знаю, что несколько ночей тому назад она потревожила покой общины, но, думаю, это из-за плохих снов…
Разговор приобретает странный, полуфантастический характер, поскольку о Серафине говорят так, словно ее здесь нет. Она, сутулая и отощавшая, сидит на скамье для послушниц. Ее соседки давно уже прислушиваются к ее учащенным коротким вздохам и редкому тихому ворчанию, похожему на возню небольшого зверька в норе.
— А пока нам еще нужно обсудить немало вопросов, и давайте продолжим. Не беспокойтесь, сестра Юмилиана, община целиком и полностью доверяет вашему сужде…
Однако закончить фразу аббатиса не успевает.
Шум — ибо это и в самом деле шум, — который издает послушница, внезапно усиливается. Полное отсутствие гармонии в вое, который вдруг срывается с уст этой сладкоголосой девы, немедленно заставляет всех испугаться.
— А-а-а-а-а!
Юмилиана, не спускавшая с нее глаз, тут же все понимает. О Господи Иисусе! Могла бы выбрать окружение и поторжественнее, но с Богом не спорят… Она встает с места, но монахини сидят так плотно, что добраться до девушки не представляется возможным.
Зато послушница уже стоит посредине первого ряда, как раз в центре комнаты.
— А-а-а-а-а! — Она поднимает над головой руки, открывая две обагренные ладони, с которых, стекая по ее локтям, капает кровь. Потом, убедившись, что все видели, она хватает свои юбки и задирает их вверх, куда выше, чем это необходимо, демонстрируя длинные голые нога и ступни, тоже запачканные кровью, хотя далеко не так сильно…
Все в комнате застывают, пораженные.
Девушка принимается скакать и прыгать, точно пытаясь оторвать от пола свой вес, ее вопли переходят в непрерывный вой, как при пытках, а юбки задираются аж до бедер. Быть может, происходящее с ней и чудесно, но явно не для самой девушки. Это явно не экстаз. Скорее, паника и ужас — и истерика.
Аббатиса первая подбегает к ней.
— Что ты наделала? Послушница Серафина, что это?
Серафина оборачивается к ней и, суя свои окровавленные руки аббатисе в лицо, вопит:
— Это Он! Это Он! Она говорила мне, что Он придет!
— Кто говорил?
