Нарве, мы откроем ворота. Все лифляндские дворяне хотят служить государю. Мы пфуй на шведского Карла! Но пусть не задерживается приказ. Иначе наши головы могут полететь. У Карла есть свои лазутчики. Надо спешить.
Он взобрался на коня, низко нахлобучил шляпу и тихо, как тать, скрылся в глубине чащи. Только Пожарский сел на лошадь, как услышал сзади хруст веток. Оглянувшись, снова увидел Конрада Буссова.
Тот приблизился вплотную и вдруг спросил:
— А что, правду говорят, что государь смертельно болен?
— Да нет, когда уезжали, был жив-здоров.
— Слава Богу! А то у нас на площади какой-то бродяга кричал, что Борис помирает. Я приказал его на всякий случай повесить!
…Борис действительно занемог. Когда Власьев привез ему бумаги из Нарвы, то застал его лежащим в постели.
— Силы меня покидают, дьяк! — тоскливо сказал приблизившемуся с поклоном Власьеву. — Неужто хиромант ошибся и мне жить осталось меньше пяти лет?
— Живи вечно, царь-батюшка! — воскликнул Афанасий Иванович, прослезившись. — Если надо, прикажи, еще лекарей доставлю, самых лучших.
— Это, пожалуй, дело! — оживился Борис. — А то Фидлер этот все травами меня потчует. Может, какие другие средства есть?
Он нюхнул из флакона и, опершись на подушки, спросил:
— Так что лазутчик наш верный из Нарвы сообщает?
— Говорит, что лифляндские дворяне откроют ворота, как наше войско подойдет.
— Эва, войско! — вздохнул Борис досадливо. — Войско — это значит война со шведами. А нужно ли нам это сейчас? Вдруг Жигимонт с ним сговорится, все-таки дядя, родная кровь. Возьмут да ударят вместе!
Власьев, склонив голову, молчал и думал про себя, что Борис — мастер интриги плести, а как дело до военных действий доходит, так робеет.
— Нет, наше дело их между собою сильнее стравить, — продолжил царь. — Тогда им не до Ливонии будет. Отпиши лифляндцам, чтобы еще подождали немного.
Выйдя из дворца, Власьев нашел Пожарского, поблагодарил его за службу и сказал:
— Выполню теперь твое желание послужить на границе. Будет на то царев указ. Возвращайся в Псков, под начало Голицына. Ты ему глянулся. Порезвись на просторе!
— Так что, вправду снова война со шведами будет? — обрадовался князь.
Власьев с сомнением покачал головой:
— Переговоры покажут. Ждем в Москву и польских и шведских послов. Царь-батюшка хочет миром Ливонию вернуть…
…Капитан царской гвардии Жак де Маржере неторопливо спустился на своем бело-пестром коне с крутого берега Замоскворечья к мосту, соединявшему стрелецкую слободу с Кремлем. Этот единственный мост в черте города, перекинутый через Москву-реку, представлял собой упругий настил из досок, прикрепленных к баржам, поставленным поперек течения. Поскольку никаких ограждений настил не имел, то в бурную ненастную погоду, как, например, сегодня, переправляться было небезопасно, так как доски находились в непрерывном качкообразном движении, и вдобавок холодные волны то и дело перехлестывали через край.
Многие из всадников предпочитали не рисковать и, спешившись, вели за узду своих лошадей. Но бравый капитан лишь покрепче сжал коленями крутые бока своего Буцефала [33] и уверенно направил его на шаткие доски. Конь, всхрапывая и косясь на шипящие волны, осторожно вышагивал по настилу.
Маржере ласково потрепал его за холку:
— Привыкай к опасности! Иначе какой же ты боевой конь? И потом — не мочить же мне мои новые сафьяновые сапоги?
Не раз обласканный царской милостью за прошедшие полгода, капитан действительно выглядел на редкость импозантно. Давно забыты были дырявый плащ и потертая куртка, в которых Жак прибыл в Россию. Теперь на нем щегольской плащ из алого французского сукна, подбитый соболиными брюшками, камзол и штаны из золотой парчи, шелковая рубаха щедро отделана брабантскими кружевами, которые поставляет ему голландский негоциант Исаак Масса, тот самый ловкий малый, что учил его в дороге сюда русским словам.
Грех жаловаться, любит государь иностранных воинов. Ему, капитану Маржере, командиру пятисот всадников, положено годовое жалованье в восемьдесят рублей да выделено поместье в семьсот четвертей,[34] что приносит хороший доход. На кормление вдобавок выделяется каждую осень по двенадцать четвертей[35] ржи и столько же ячменя. Его сотники Давид Гилберт и Роберт Думбар получили жалованье по тридцать пять рублей и поместья по четыреста четвертей.
И это при поистине сказочной дешевизне и изобилии съестных припасов. Огромного барана, например, продают за десять копеек, а жирного цыпленка можно приобрести за одну москву.[36]
Помимо жалованья государь постоянно дарует отличившимся гостинцы в виде денег и отрезов парчи, бархата, атласа или тафты для пошива платья. Нередко видные чиновники и военачальники получают и личные подачи государевы. Так называются кушанья, которые доставляются отмеченному лицу домой с царского обеденного стола. Вот и ему, Маржере, не раз доставляли из дворца жареного лебедя с вареными грушами, блюдо, которое, как заметил царь Борис, особенно нравилось сухопарому капитану.
За такую любовь капитан и его всадники готовы жизни положить, если понадобится… Жак Маржере тряхнул головой, отгоняя внезапное видение — кривую ухмылку Давида Гилберта. Да, бывает, что по вечерам капитан, оставшись один в комнате, при свете свечи аккуратно поверяет свои дневные наблюдения бумаге. Сообщает он не только о быте и нравах, но и о том, что слышал любопытного во дворце, новое об укреплениях крепостей, их вооружении.
Каждую записку он делает в трех экземплярах. Один экземпляр вручается толмачу Заборовскому, он упорхнет в Польшу, к гетману Льву Сапеге.{16} Второй — для Гилберта, через английских купцов уплывает к графу Солсбери, канцлеру королевы Елизаветы. И третий через Исаака Массу попадет в Голландию, а оттуда — в Париж, в руки его любимого короля Генриха.
Маржере спешит успокоить свою совесть: если понадобится, то в критический час его шпага будет верно служить государю Борису!
…На левом берегу Москвы-реки, перед мощными каменными воротами, соединяющими стены Кремля и Китай-города, его встретил резкий запах рыбьего рынка. Маржере подъехал к барке, пришедшей с низовьев Волги. Какой только рыбой, не виданной в Европе, здесь ни торгуют — осетрина, белуга, стерлядь, белорыбица. А вот рыбья икра — кавиар, которую итальянцы покупают, не жалея никаких денег. Капитан решил было прислать сюда слугу, чтобы купить осетра или белугу к обеду, но потом передумал: ведь сегодня ему предстоит долгожданное свидание, и еще неизвестно, в котором часу он вернется. При мысли о возлюбленной капитан почувствовал жаркое колотье сердца.
…Ранним летним утром царский поезд отправился в загородное поместье Вяземы. Огромную, пышно отделанную золотом карету, в которой находились царь Борис Федорович и царица Мария Григорьевна, дочь печально известного царского палача Малюты, сопровождала пышная процессия. Здесь был весь «двор» — и думные бояре, и родовитые князья, и московская знать. Кто в своих колымагах, кто верхом. Царицу сопровождало много жен и дочерей боярских, ехавших верхом по-мужски, в одинаковых широкополых белых шляпах и длинных и широких разноцветных платьях из тонкого сукна.
Маржере, гарцевавший со своими всадниками вдоль процессии, лихо подкручивал ус и исподтишка оглядывал русских женщин, радуясь столь редко предоставляемой возможности увидеть их лица открытыми. Достаточно опытный в амурных успехах, он несколько даже растерялся, не зная, которой из них отдать предпочтение.
Впрочем, и сам капитан со своей импозантной внешностью не остался незамеченным красавицами.
