Филарету ничего не оставалось, как поклониться, благодаря за честь. Чтобы окончательно усыпить его подозрения, Шуйский продолжал:
— А быть вам обратно повелеваю к моему величанию на царство. К тому времени и духовный собор утвердит тебя патриархом.
— Сначала надо, чтоб собор снял сан патриарха с Игнатия, — качнул высокой митрой Филарет. — А сделать это можно только с его согласия.
— И вовсе нет! — возразил Шуйский. — У нас в руках письмо православных владык из Польши, что расстрига был тайным католиком. А Игнатий хотел это скрыть. Потому по нашему указу он заточен в Чудов монастырь, откуда в свое время бежал расстрига, чтоб начать свои дьявольские козни.
Шуйский свирепо насупился, и шапка Мономаха начала опять сползать на его вислый нос. Поправив шапку, он твердо произнес, обращаясь к боярам:
— Думаю, настал черед и тех, кто творил злодеяния рядом с самозванцем. Всех их из Москвы — по дальним городам: Афоньку Власьева, что с поляками якшался да католичку в Москву, в царицы привез, — в Уфу, Михайлу Салтыкова, как ближнего советника самозванца, — в Ивангород, Рубца-Масальского за то же — в Корелу, а Богдана Бельского, что врал, будто он царевича спас, в Казань. Полюбовника же расстриги, «латынянина» Ваньку Хворостинина — в монастырь. Пущай в вере православной укрепляется!
Бояре согласно закивали своими длинными бородами. Однако Татищев, любящий говорить наперекор, ехидно заметил:
— Государь наш еще три дня назад крест целовал, будто не станет никому мстить за мимошедшее.
Шуйский насупился еще больше и угрожающе произнес:
— По черному цвету соскучился, Михайла? Я тебе не самозванец и обид так легко не прощаю, ты же знаешь! Могу и собственноручно тебе по губам надавать, чтоб глупостей не рек!
Шумливый и наглый Татищев вдруг оробел. Да и другие бояре притихли. Ярый приверженец старины, Шуйский напомнил им об обычае, что царил при русском дворе еще до Ивана Грозного. Боярин, попавший в опалу, обязан был носить одежду черного цвета. Подвергался провинившийся и другому, более изощренному наказанию. На заседание думы приглашался дьяк, который пальцами выщипывал бороду опального, а думные приговаривали: «Что это ты, мерзавец, бездельник, сделал? Как у тебе и сором пропал!» Ходить с голым, как задница, лицом, да еще в черном кафтане, всем на смех не хотелось. Татищев, смешавшись, забормотал:
— Ты прости, государь, меня, окаянного! Не подумавши сболтнул.
Смирение известного строптивца успокоило Шуйского, и он вновь благостно заулыбался:
— Я ить вовсе не держу зла на холопей, что около расстриги терлись. Но ведь народ не поймет, — в голосе Шуйского послышался кликушеский пафос, — если мы их при нашем дворе оставим! Надо бы и всех стольников перебрать. Тех, кто в службе самозванцу усердствовал, — отнять поместья и вотчины!
Подьячий Разрядного приказа старательно заносил на свиток каждое слово нового государя, беспрестанно обмакивая гусиное перо в висевшую на груди чернильницу. Бояре, соревнуясь друг с другом, припоминали и выкликали все новые и новые имена тех, кто, по их мнению, был в особой милости у Димитрия. Число опальных перевалило за сотню, пока наконец Шуйский не остановил думных:
— Буде, буде! Так я совсем без двора останусь. Многие ведь служили по неразумению. Проклятый еретик умел глаза застить. Еще по сю пору некоторые верят, что он был истинный царевич. Сатанинское отродье!
— На площадях сказывают, будто его тело земля не принимает! — боязливо перекрестившись, произнес Мстиславский. — Нищие видели, как он ночью по пояс из земли высовывается и скалится, а из глазниц — зеленое пламя пышет.
— То колдовские чары действуют, — внушительно произнес Филарет. — Церкви доподлинно известно, что расстрига, как из Чудова монастыря сбег, душу дьяволу запродал.
Глаза Шуйского наполнились ужасом. Он безумно боялся колдунов. Заерзав на троне, робко спросил у митрополита:
— Что же делать, чтоб от него избавиться?
— Колдуны огня боятся. Труп надо сжечь.
— Сжечь? — По лицу Шуйского пробежала хитрая усмешка. — В Коломенском его крепостица стоит, что «Адом» прозывают. Пусть он в «Аду» и сгорит. Для верности труп смолой облить. А пеплом из пушки выстрелить в сторону Польши. Пусть знают, как к нам колдунов засылать!
— Польские послы приема у твоей милости требуют! — подал голос Воротынский, приставленный к посольскому двору.
— Вот как! «Требуют»! — насмешливо повторил Шуйский.
— Особенно Гонсевский шумит, — не унимался Воротынский. — В неблагодарности тебя уличает. Деи, если б не он, не царствовать тебе.
Маржере почувствовал, как налились жаром его смуглые щеки. «Неужто Гонсевский проболтался?» — мелькнуло в голове. Тем не менее, внешне невозмутимый, он с напряжением ждал, что ответит Шуйский. Тот, однако, ничуть не смутился и даже гнева не проявил, лишь покачал головой:
— За дерзость такую, хоть и посол, смертной казни достоин. Но не в наших планах сейчас с Жигимонтом, королем Польским, в раздор вступать. Чести видеть государя посолишка недостоин. Примите его вы, думные бояре. Только не сразу, погодить надо. Да выскажите ему все вины польского государя за то, что самозванца к нам послал и войско свое дал!
Шуйский в сердцах ударил об пол посохом, а потом, не скрывая злой насмешки, добавил:
— Что касается благодарности, которую хочет этот холоп, так пусть спасибо скажет, что в ту ночь сам жив остался…
Бояре одобрительно закивали горлатными шапками, однако Воротынский возразил:
— Жигимонт обиду своим послам не простит, войско свое на нас пошлет. До того ли сейчас нам…
— Жигимонт пусть сначала со своими дворянами справится, что мечи на него подняли, — парировал Шуйский. — А послов его мы из Москвы не выпустим, пока королишка не подтвердит прежние условия перемирия, что заключил с ним царь Борис.
— Истинно молвит государь, — внушительно произнес Василий Голицын. — Пущай послы подольше побудут у нас в гостях, да и другие знатные вельможи тоже. Глядишь, охолонут, не будут болтать, деи, самозванец вовсе не Гришка Отрепьев, а истинный царевич! Нам сейчас такие разговоры на Литве ни к чему.
Шуйский милостиво улыбнулся в знак полного согласия с самым влиятельным из заговорщиков и, не желая продолжать разговор на столь скользкую тему, пригласил думных отобедать с ним. В столовой избе, где стены еще помнили пиры Годунова, государю прислуживал новый, назначенный им кравчий — Иван Черкасский, который то и дело наполнял блюда, стоявшие перед Василием.
Размягший от великолепного меда, доставленного во дворец из погребов Шуйского, старик Мстиславский воскликнул:
— Пора тебе, царь-государь, о наследнике подумать. А то, глядишь, боярышня Буйносова, которую тебе в невесты самозванец определил, в девках пересидит. Поди, ей пятнадцать уже минуло?
— Сейчас — не могу! — благостно вздохнул Шуйский, облизнувшись как кот на сметану. — Ведь царице, — он сделал ударение на слове «царица», — по чину отдельные хоромы требуются. А дело это — не скорое…
— Почто так? — не удержался от ехидства Татищев, обсасывающий лебяжье крылышко. — Вон Гришка Отрепьев для себя и своей крали мене чем за полгода хоромы отгрохал.
— Потому что казна государская — пуста! — с надрывом воскликнул Шуйский и даже прослезился. — Расстрига нас по миру пустил. После брачной ночи своей потаскухе на радостях пятьдесят тысяч отвалил. А сколько раздал тестю и прочим сродственникам — не счесть.
— Так отобрать немедля! — не унимался Татищев.
— Силой негоже, — возразил Шуйский. — Пусть сами вернут. Ты, Татищев, завтра и пойдешь к Марине, а потом к ее родителю и скажешь, что не отпустим ее к отцу, пока все до копейки не возвернут.
