из тех, о которых просто так ни в жисть не проведаешь (и уж тем паче нигде никогда не увидишь рекламы): знание о ней передовалось внутри закрытого клуба посвященных на правах одного из признаков посвящения.
Вот и для Регининого мироощущения центральным (в той или иной форме обязательно доносимый до любого собеседника) был тезис о том, что она не только обслуживает випов, а сама к ним принадлежит: «Я знаю, что им нужно, потому что — ты понимаешь — я же сама хожу во все эти рестораны, езжу на эти курорты, пользуюсь всеми теми же сервисами…» Юля не удивилась бы, узнав, что у самой Регины есть персональный лайфстайл-менеджер. Дабы никто не усомнился, что она «в материале» по самую крашеную макушку, Регина бесперечь рассказывала о радостях сладкой жизни — со смесью дотошности и небрежности, не забывая подчеркнуть скучную доступность общепризнанного шика: «Ну что?.. ну, пакет на „Оскар“: нормальный сьют в пяти звездах, по красной дорожке пройти, автерпати… — Она пренебрежительно дергала костлявым плечом, чуть кривя узкий глянцевый рот. — Полторы сотни долларов на двоих…» (Под «долларами», разумеется, имелись в виду тысячи долларов.)
С Юлей у нее обнаружилась общая любовь походя, впроброс, со снисходительной (покровительственной даже) улыбочкой заочно поиздеваться над очередным знакомым, остро наслаждаясь собственным умом и цинизмом («Я умная и сука», — хвалилась Регина). Точно так же в посторонних компаниях они размазывали по стенке друг друга.
Познакомились девушки на кинематографической почве, когда один из Регининых гранд-випов решил побаловать двенадцатилетнюю дочь актерской звездностью и Юля, в своей кинокомпании человек не последний, пробила той роль в статусном проекте, сноровисто разведя папашу-угольщика на миллионные спонсорские вливания, мигом распиленные почти без остатка. Дочка оказалась тупей и бездарней, чем кусок угля марки «тощий штыб», над проектом хихикали даже невзыскательные отечественные критики, но пиару было много, так что никто не ушел обиженным; а Юля с Региной с тех пор поддерживали контакт, изредка садясь в дорогой кофейне или в новом ресторане Деллоса брезгливо констатировать убожество здешней кухни и бестолковость официантов. Регина приносила неоценимую практическую пользу своими знакомствами и некоторое эстетическое удовольствие умением выговорить с невоспроизводимым прононосом «la Haute Horlogerie» или «le Bateau Gourmand».
Сейчас Юля по телефонным Регининым интонациям, несмотря на всю их небрежность, легко определила, что у той есть какая-то практическая нужда — хотя первый вопрос собеседницы (после того, как опустили всех, кого хотели, попиарили себя друг перед другом, обсудили и высмеяли слухи о надвигающемся кризисе) оказался для нее совершенно неожиданным:
— Юленька, — спросила Регина, поворачивая хрящеватую кисть с чашечкой так, чтобы свет люстры попал в брюлики от Cartier, — скажи, ты не знакома с таким Балдаевым?
Та посмотрела недоуменно. Не сразу сообразила:
— А, Кирюша этот… — поморщилась. — Ну, есть такой клоун, Леню откуда-то знает… Полное чучело… — гадливо фыркнула: — Достал нереально…
Регина подняла нарисованную бровь. Юля утомленно отмахнулась:
— Да его на мне переклинило. Набивается к нам с Леней, когда мы вдвоем — вроде с Ленькой поговорить, а сам на меня пялится, как на чемодан уе, идиот сексуально озабоченный…
Регина оттянула угол тонких губ (она помнила, что презрительные рассказы о бессчетных самцах, постоянно, настырно и неловко катящих к ней яйца, были любимым Юлиным жанром) и поинтересовалась со всем доступным легкомыслием:
— Зая, у тебя есть его телефончик?
— Нет, но я могу достать… — хмыкнула, дернула плечиком (при этом глянув быстро, но внимательно): — Зачем тебе этот лишенец?..
Та отмахнулась: дескать, оказался, представляешь, старым знакомым одного клиента, того вдруг пробило на сентиментальность, но он не хочет, чтобы приличные знакомые знали, так что очень просит не афишировать. Однако Юля, у которой на денежные дела чутье было иррациональное, но безошибочное, понимала, что Регина врет, что чуханистый Кирюша непонятным образом оказался втянут в серьезные варки серьезных людей, и заранее полна была решимости получить от своей невольной информированности любые возможные бонусы. Означенная решимость, видимо, слишком явно сквозанула то ли в интонации Юлиной, то ли в выражении лица — так что Регина снова подумала, что с этой хитрожопой крыской вряд ли стоило в данном случае связываться.
Дело было нешутейное и категорически не подлежащее огласке — Балдаевым интересовался ее знакомец из ФСБ, причем интерес у того был деловой, но неофициальный. Разумеется, он и без Регининой помощи мог добыть (и, видимо, добыл) Балдаевские координаты, но какая-то у него получилась заминка, найти самого интересанта он так и не сумел, а развивать сколь-нибудь заметную деятельность по профессиональной линии ему категорически не хотелось. Совершенно очевидно было, что дело тут в деньгах, что искомый Балдаев имеет какой-то выход на серьезные бабки, — но слишком любопытствовать не стоило…
Юля пообещала про лишенца осторожно поспрошать — и действительно в тот же день потребовала у Лени отчета, какой такой интерес может быть к Балде у больших людей. Так ей стало известно про генерала Моталина и его деликатный бизнес. Что же до Кирюши, то вскоре выяснилось, что недавно он бесследно пропал, телефон его не отвечает и знакомым местоположение его неизвестно. А еще через некоторое время стуканули, что Балда, оказывается, отвалил, никого не предупредив, в свою родную Рязань.
Когда-то Миша Кравец не мог привыкнуть спать при свете. При всей его тусклости и мути в нем, в этом свете забранных решетками лампочек и трубок, круглосуточном, неотвязном, общем на всех, было то уравнивающее и беспощадное безразличие, с которым работал затянувший Мишу ржавый барабан. Которое казалось самым страшным.
За пару лет до того в ресторанчике лондонского Сохо выносную табличку «Please wait to be seated»[16] его собутыльник (пили шестнадцатилетний Single Islay Malt) перевел: «Погодите, и вас посадят» — и предложил фразу в качестве девиза России на все времена. Тогда Миша лишь мрачновато посмеялся.
Хитрец и умник с двумя высшими образованиями и двумя иностранными языками, непоседа, побывавший в трех с половиной десятках стран, эпический бабник, гурман с отменным аппетитом, сам охотно и отлично готовящий, а главное, расторопный, азартный бизнесмен, он знавал разные времена и бывало делал действительно неплохие деньги — которые, правда, у него никогда не задерживались. Несмотря на свой авантюризм и особенности национального предпринимательства, с прямым и даже косвенным криминалом Миша соприкасался не так часто, а закрыт был после нескольких лет последовательного невезения, в равной степени по собственной беспечности и ошеломляюще- откровенному беспределу дружественных его недругам ментов.
Теперь в поговорочке «Кто не был, тот будет» никакой иронии Миша не слышал. Фольклорный совет ни от чего не зарекаться получил в «зазаборье» столько (и настолько) предметных подтверждений, что из абстрактного нравоучения превратился в совершенно непосредственное, нутряное, кишечное ощущение шаткости, утлости и вообще условности тех стенок и рамок, которые любой находящийся внутри них воспринимает незыблемыми границами организованного бытия. Как воспринимал их когда-то сам Миша. Но никаких границ, ограждений, как выяснилось, не было — бездонная, бесформенная, бессмысленная трясина пружинила под каждым шагом каждого в любую из сторон, и для того, чтобы спустя секунду расступиться и схарчить тебя без звука и следа, никакой специальной причины ей не требовалось. Тем более — формального повода.
Любого могли вломить или оговорить — родные, знакомые, соседи, партнеры, с кем ты чего-то не поделил. Кому-то мог приглянуться твой бизнес. Твоя квартира. Кому-то мог приглянуться ты — без доходов, работы, семьи и места жительства — в качестве козла отпущения. Ты мог попасть под горячую руку, под облаву, под раздачу. Кто угодно. Когда угодно.
Подкидывали при обыске наркоту и оружие, фабриковали улики, игнорировали факты, выжимали чистосердечное «слониками», «заплывами» и «попугайчиками», делали резиновыми дубинками «балерину», подключали к ручному магнето — подобных историй Миша (которого, впрочем, никто пальцем
