ухо так, что тот взвыл от боли, и подвел к Циолковскому:
— Полюбуйтесь на этого алкогомосапиенса, Эдуардыч! Такой и в космос с бутылкой за пазухой полетит…
Попрощавшись с Семирадовым и вежливо отказавшись от его пролетки, Циолковский пошел домой окраинным оврагом, тыкая тростью-зонтом в корни, проступающие на тропе. Он был взбудоражен, даже яростен, но это была не распыленная, а сосредоточенная ярость. Полудумалось-полубормоталось:
— А все-таки есть вопрос всех вопросов: зачем все это? Зачем существуют мир, Вселенная, космос? Зачем? Наши философы об этом не думают. Либо не хотят или просто боятся. Философ, который не думает! Демократ, который трусит! Немыслимо! Научно все, что мы держим в руках, не научно все, что мы не понимаем? С таким ярлыком далеко не уедешь, а не то что не взлетишь…
В овраге была тишина, а бормотание Циолковского смешивалось с шелестом осенних листьев, плавно кружившихся в воздухе. И вдруг перед Циолковским с хряском распахнулась на полный разворот трехрядка, перегораживая тропу. Трехрядка была в руках окраинного героя с нагловатыми маслеными глазами, затуманенными продукцией Семирадова. Из-под сломанного лакированного козырька фуражки рвался буйный чуб. Щегольская косоворотка, расшитая по вороту васильками, была перехвачена наборным ремешком, а носки сапог были в грязи, но голенища зеркально сверкали. Рядом стояли два дружка- оборванца «на подхвате», подхалимски следящие за каждым движением глаз главаря. Один из оборванцев нырнул рукой за голенище, и сапожный ножик уперся в бороду Циолковского. Другой, ухмыляясь и ерничая, с притворной изгаляющейся нежностью прощупал карманы.
— Часики, ваше благородие…
— Пожалуйста, — сказал Циолковский и сам достал часы из жилетного кармана. — Павел Буре. Ни разу не чинил. Показать, как заводятся?
Оборванец, уже державший в руках часы, изумленно разинул рот от такой вежливости, с обалделой вопросительностью обращаясь глазами к главарю. У того в затуманенном взгляде проблеснуло узнавание.
— Да какое же это благородие… Это Птица…
Так насмешливо называли Циолковского в Калуге.
Главарь сделал повелительный знак глазами, и оборванец извинительно вложил часы в жилетный карман Циолковского. Еще знак — и нож исчез за голенищем. Главарь спросил, снисходительно посмеиваясь:
— Ну что, Птица, когда к звездам полетим? Тебе еще крылышки не обломали?
Оборванцы захихикали.
— Они у меня крепкие, — ответил Циолковский. — А к звездам полетим. Обязательно полетим.
Оборванцы схватились за животы, покатились со смеху.
— Эх вы, стеньки разины липовые… Свою душу, как персидскую княжну, в водке топите… Даже воровать как следует не умеете, — вздохнул Циолковский.
Главарь поугрюмел:
— Но, но, Птица, ты народ не забижай… Народ — он с горя пьет…
Циолковский начал сердиться:
— От горя думать надо, а не пить. Ты что — думаешь, я не народ, а народ только те, кто по канавам валяется? Лучше бы вы у меня часы украли, а то время крадете…
— Поосторожней, Птица… — пробурчал главарь, и при перемене его интонации рука одного из оборванцев снова нырнула за голенище, к ножу, но остановилась под взглядом главаря.
— Да не боюсь я умереть, — досадливо сказал Циолковский. — Боюсь, что вы дураками умрете. А жить надо вечно.
— Как? — переспросил главарь, не поняв.
— Вечно! — закричал Циолковский. — Тогда, кто сначала был дураком, может, и поумнеет.
Циолковский неожиданно схватился за гармошку главаря, отчего она стала издавать какие-то странные звуки, затряс его за грудки, стараясь что-то объяснить, хотя это было почти бессмысленно, но, может, все-таки не безнадежно.
— Перед многими людьми — только гаденькая, никому не нужная жизнь, грязная могильная яма и конец. А что в результате? — лихорадочно говорил Циолковский, забыв, кто перед ним. — Взаимное непонимание, войны, бессилие в борьбе с природой, каторжный труд, болезни, короткая страдальческая жизнь, вечный страх перед вечным исчезновением…
Главарь испуганно пытался высвободиться из цепких рук Циолковского, оказавшихся неожиданно сильными.
— Ты чего, Птица, ты чего?
Но Циолковский заграбастал его накрепко и тряс, пытаясь вбить сквозь его пышный чуб:
— Смерть — это только иллюзия человеческого разума, дурень. Каждое существо должно жить и думать так, как будто оно всего может добиться рано или поздно. Люди смогут добиться бессмертия, если все вместе будут думать о нем, как о главном…
Оборванцы старались оттащить своего главаря от Циолковского, но не тут-то было, и он продолжал все яростней:
— Когда все люди станут бессмертными, Земля для них окажется мала. Для этого и звезды — понимаешь? А для звезд — ракеты…
Главарь, наконец-то, вырвался, еле перевел дух:
— Понял, понял…
И Циолковский пошел вниз по оврагу, опять полудумая-полубормоча:
— Нет, господин Семирадов… Человек не остановится в своем развитии. Тем более, что ум давно подсказывает ему его нравственное несовершенство. Пока животные наклонности сильнее, и человек не может их одолеть. Один разум без воли — это ничто, и одна воля без разума — тоже ничто…
Главарь оправил косоворотку, оглядел дружков — не поймали ли они его на слабости, но те воровато потупили взгляды. Один из оборванцев приложил палец к виску, покрутил — мол, не все дома у Птицы.
Главарь насупился, и палец оборванца мигом отвалился от виска. Главарь, восстанавливая достоинство, покровительственно крикнул вслед Циолковскому:
— Эй, Птица! Может, тебе карасин для твоих ракет нужен? За нами дело не станет…
Но Циолковский его не расслышал.
Главарь, глядя на фигуру в черной крылатке, тающую внизу оврага, задумался вслух:
— А мне моя мамка сон рассказывала… Будто умерла, а и на том свете снова полы моет, стряпает, стирает, штопает… Страшно ей стало. На что ей бессмертие, моей мамке! Эх, Птица! — И, отряхивая с себя ненужные, мешающие веселиться мысли, снова припал чубом к трехрядке, раздирая ее цветастые мехи.
А, между тем, Константин Эдуардович даже и не предполагал, что за каждым его шагом сегодня наблюдали два незримых существа. Эти два незримых существа были молодой супружеской парой. Его звали Ы-Ы, а ее звали Й-Й. Незримыми они были потому, что представляли собой два лучистых атома и были гораздо меньше даже пылинок, роящихся в лучах солнца, проходящих сквозь ветви осенних калужских деревьев, под которыми шел Циолковский. В Галактике Бессмертия, обитателями которой они являлись, учеными уже давно был решен вопрос о переходе ее жителей в лучистое состояние, о даровании каждому атому возможности мыслить и чувствовать. Ученые вычислили, что смерть происходит лишь в результате распада сочетаний атомов, что те же самые атомы после смерти кого-нибудь из галактиан становятся частью деревьев, гор и даже живых существ. Но каждый атом в отдельности лишен памяти, ибо не способен мыслить, не может сознавать радости бессмертия, переходя из одной материи в другую. В результате длившихся долгие века осторожных экспериментов галактиане перевели сами себя в лучистое состояние, даровав каждому атому самостоятельное мышление, чувства, характеры, возможности продолжения в детях. Галактиане долго бились над тем, как воскресить своих далеких предков, атомы которых были рассыпаны по окружающей их природе. Став мыслящими атомами, они научились разговаривать с атомами деревьев, цветов, травы, земли, облаков, пробудили память и в них и много узнали из собственной истории. Галактика Бессмертия никем не управлялась — в ней не было ни государств, ни бюрократии, ни армии, ни полиции — все координировалось самой сознательностью крошечных сограждан, выбиравших сроком на
