Прочь, прочь! Мартовское возбуждение-наваждение. Что-то необыкновенно скверное, злое.
Если я хочу охарактеризовать женщину, я говорю: «Она уродлива, как Рябунова!»
Верьте мне! Вы не знаете Рябунову, но я-то знаю! Я расскажу о ней чуть позже, а пока скажу другое. Все собачники — копрофилы! Приглядитесь повнимательней. Как жадно пялятся они на собачий кал. Вид испражняющегося питомца взрывает канатные жилы на их висках: какой на этот раз? Цвета вяленой дыни или пористый, с зеленцой? Больные, настороженные люди.
А теперь, умоляю, о Рябуновой: рост метр шестьдесят, волосы — прелая солома, разваренные родимопятные уши, лоб скособоченный, маленький, в морщинах, два шрама — на виске и подбородке, брови — медвежьих лап объятия, глаза дистиллированные, нос сам по себе, кончик носа тоже сам по себе, скулы — широкие, якутские, она мордастенькая, эта Рябунова, рот кривой, зубы пломбированные, шея в чирьях, грудь — как мошонка, живот — гряда барханов, пятки — раздавленные персики. Боже, Боже, Боже! И не я ли в сумрачном детстве видел дворовую бабу, вправлявшую себе выпавшую матку? Ее руки были в крови. Вагина искусала их не хуже бультерьера.
Ведь согласитесь, в женских половых органах есть нечто омерзительное, требующее наказания. Это — помойная яма, прорва, черная дыра. Звучит почти что как «please» и «да» — вкрадчивая просьба, приглашение, мол, пожалуйста, мистер, вот ребрышко, вот ляжка, а вот еще кусочек мяска, вы изумленно переспрашиваете: «Неужели эта пакость для меня?» — и слышите в ответ раскатистое, брызжущее венерическими соками, на все согласное: «Да!»
Женское начало, точнее, конец, таит в себе анархию и разруху, хаос и революции. Семантическая суть раскрывается в сочетании с предлогом «до». «Мне до пизды» — это значит: мне все равно, мне безразлична ваша судьба, это отчуждение, презрение, высокомерие, ханжество.
«До хуя» — отметим в первую очередь исчезновение личного местоимения как эгоистического элемента. Идиома безличностна, точнее, всеобщна, всемирна, космична. «До хуя» — это всегда множество, приятное количество, достаток, урожай. То есть, говоря языком математики: Пизда — это минус, а Хуй — это плюс.
Хуй — предмет деликатный. «Не на помойке нашел», — с юмором скажет хозяйственный, практичный обыватель, обертывая член целлофаном…
Презерватив создан с мыслью об охране члена, но не влагалища. Оберегается всегда нечто более ценное, а пизда пусть бурьяном зарастет. Вдумайтесь, чего только в ней не побывало: клизмы, лампочки, стройматериалы, бутылки, шланги, плечики для одежды, огурцы, цветные карандаши, полное собрание сочинений Достоевского и проч.
Пизда — это бессмысленная агрессия, «дать пизды» — отнюдь не миролюбивый акт мужской солидарности, полового угощения. Нет. Это горький, черный символ избиения себе подобного.
«Накрыться пиздой» — ничего общего с приобретением крова. Наоборот, фразеологический эквивалент термина «апокалипсис».
А вот Хуй — это Мона Лиза. Послать на хуй частенько означает отсыл к идеальному. Так молодых художников отсылают взглянуть на шедевры античности или эпохи Ренессанса. Наконец, хуем можно творить. Пример: В. Гизлер, «Этюд в багровых тонах». Простыня, хуй, менструальная кровь. 0,76 на 0,95.
Снова подвернулся Гизлер. Душенька Гизлер, мой Ги-Ги. Радость моя, муза моя, скорбь моя. Где ты сейчас, малыш, когда время истекает, жизнь истекает? Я это шкурой чувствую…
Все мужчины — герои.
Мой Ги-Ги. Обделаться можно. Ги-Ги. Охуеть.
7
В ожидании женщины я не могу заняться чем-нибудь еще. Я только жду. Гляжу в окно, сижу у телефона, прислушиваюсь к уличным шагам. Я истязаю член, как рядового. Лечь-встать. Когда появится она и, спустя лихорадочную минуту, размажет по бедру мой половой плевок: «Ты что, уже?» — я попытаюсь объяснить, что мы вдвоем с начала ожиданья.
Немногим известно: телефон — от сатаны. Шесть циферок-люциферок (чем хороша провинция!). Звонок. В трубке девичий голос, кто такая — не говорит. Договорились встретиться у метро, вечером, в половине десятого. Я для порядка спросил:
— А что мы будем делать в такое время?
Она смеется:
— Что-нибудь придумаем.
Иду к метро на встречу, не зная с кем. Жду. Кто-то дергает меня за рукав. Я оборачиваюсь и, спустя мгновение, извиваюсь в пыли, сбитый с ног оправленным в железо кулаком. Я еще могу подняться, но притворяюсь мертвым.
Мне не доверяют. Серая фигура присаживается на корточки. Рука в черной перчатке приподнимает мою поникшую голову за подбородок.
— Сомлел, пидор? — Рука превращается в пощечину. — Теперь говори: спасибо за ремонт.
Я цежу сквозь битый рот:
— Спасибо, только я здесь ни при чем. Я не пидор.
На них для конспирации надеты маски персонажей русских народных сказок. У зайца коротко купированы уши, лисица полностью закрашена в черный цвет, у медведя облупилась морда. В детстве у меня была маска волка с оторванной челюстью. Я вспоминаю, как двоюродный брат Саша, деловито раздиравший маску на части, беззаботно убеждал: «Дедушка закрасит, ничего видно не будет».
Заяц по-домашнему шепчет:
— Дите, совсем еще дите…
Что делает со мной простое звериное участие… Глаза выходят из берегов, я шумно дышу сквозь слипшиеся ноздри и рыдаю. У меня горячие и пористые щеки, и в каждой поре успела высохнуть слезинка.
Медведь, спекулируя отцовскими интонациями на вытянутых в трубочку губах, вздыхает:
— Ну кто ж дите так ногами хуячит, а?! — Он дует мне в лицо. — Цюньчик-то хоть цел? — и прыскает жидким смехом.
Моя тряпичная душа не жаждет романтической гибели.
Дивная космогоническая сцена на рынке. Маленький истертый алкашик говорит бульдожьего вида мяснику:
— Тебе Вова привет передавал…
— Рот закрой, падла, — отвечает огромный, в фартуке, мясник. Чавкает топор, врезаясь в тушу. Мясо брызжет во все стороны. На щеке алкашика повисает розовый, как пиявка, говяжий червячок.
8
Что же вы за люди такие?! Да вы замучили меня своим: «В тот день он выбрался на улицу с мыслью кого-нибудь убить. В рюкзаке у него были топор и нож. Навстречу женщина, топором ее по голове, труп в кусты. Отрезал груди и давай жрать — в каждой руке по арбузному ломтю, попеременно откусывает от каждого — хорошо!.. Но они, груди, жирные! „Сплюнь, сплюнь немедленно!“ Выплюнул! А во влагалище ветку засунул».
Совсем не так. Мужчина в старом драповом пальто и облезлой ушанке. На вид — взрослый, а лицо — детское, в редкой щетине. Я, семилетний, иду и монетками в варежке звеню. Он за мной как увязался, а я, строго-настрого предупрежденный, побежал… Куда?! От себя не убежишь.
