Я бросил контраргумент:
— Как можно веселиться, если твоему близкому невесело!
Фройляйн невозмутимо собиралась: трусы, бюстгальтер.
Я предупредил:
— Запомни, если уйдешь, то навсегда.
— Ты — собственник и черствый эгоист, — сказала Фройляйн. Колготки, юбка, свитер. — Мне нужно отдохнуть, развеяться.
Меня она с собой не приглашала.
— Там я ощущаю всю полноту жизни, а с тобою чувствую, что задыхаюсь.
Скотина. Тварь.
Я иронично хмыкнул:
— Ты, девочка, кусок сырого мяса, который дьявол подбрасывает на сковородке под отвратительную музыку.
— Ну и сиди в своем монастыре, а я поеду развлекаться.
Ботинки, шарф, пальто.
Она была прекрасна в порывах примитивного инстинкта. Я знал ее манеру отдыхать, чтоб алкоголь и на лобке рука. Ушла. А мне не верилось.
«Алеша? — ошпарила догадка. — Или Крысолов?»
Я, упиваясь собственным позором, через минуту бросился за Фройляйн. Отвоевать бесчувственную самку, и на цепь! Спугнув свидетельниц-подружек, себя не помня, грозил, упрашивал. Чудовищный спектакль.
Я приволок ее за шиворот домой, она рыдала:
— Какое ты имеешь право?
Я отвечал:
— Люблю.
Я лгал, я ненавидел.
Был заключен печально всем известный пакт, грустный триумф советских дипломатов. Что ж, сексуальный мор на Украине, расстрел Альбины Блюхер-Тухачевской и высшего командного состава не прошел бесследно, и финская война безжалостно и откровенно вскрыла несовершенство техники и атмосферу разложенья в армии и флоте, тактическое превосходство противника и уйму прочих недостатков.
На двадцать третье февраля Фройляйн отдарилась дезодорантом, я на Восьмое марта преподнес ей книгу и веточку мимозы. Приличия формально соблюдались. До лета нас сотрясали мелкие конфликты.
Однажды в мае Фройляйн заявила, что у нее нет сил для наших отношений, они поизносились, перезрели, как выставочный плод, большой от времени, пустой и без семян. Я согласился с ней, признался, что все равно на ней бы не женился. Она размазывала по щекам густые вазелиновые слезы: «Ну, почему?» — я пожимал плечами. Май осенил меня спокойствием. В нем поселился чудный призрак девушки в машине цвета и формы леденца из детства. Мятная на вкус красавица, а не усатый, хнычущий капрал: «Ну, почему?»
Как рыбьи кости в горле, мне были и Алеша, и Истребитель крыс. А Фройляйн затаилась на неделю — женщинам привычно расставанье, каждый месяц они теряют с кровью частичку себя, природа приучает их к разлукам — потом неслышно объявилась снова, будто и не исчезала.
— Ну, как дела Алеши? — спросил я. — Не принял?
— Ты не знаешь, чего мне стоило, чтобы он отстал, — Фройляйн завела истерзанную старую пластинку, — я всегда любила только тебя, а сейчас просто пришла проведать…
Мы протянули без скандалов до июля. Я разрывался между Фройляйн и Аленой — остриженною под фокстрот мегерой, с бусинкой в разгневанном носу.
Алена, удивительное имя. Она однажды призналась:
— Ты мог бы меня поставить раком прямо в день знакомства.
Но никаких фантазий:
— Для этого существует одна дырка, — она сжимала зубы.
— Алена, рот открой!
— Маньяк!
А Фройляйн трахалась в носочках и в фартучке. Понятно, что это — из говна нимфетку, но хоть какое-то разнообразие, поэтическая строчка: «На шелковом ковре я нимфе тку: „Люблю“» — набоковская задрочка.
Они чуть не столкнулись, Фройляйн и Алена.
— Ты не занят? — спросила в трубке Фройляйн. — Мне можно зайти?
— Я убегаю, уже в дверях, — голос дрожал. Попался. В соседней комнате лежала распакованной Алена. Скомандовать, чтоб собиралась? Обидится и больше не придет.
— У тебя кто-то есть, — почувствовала Фройляйн, — не ври мне.
Я понял, что капрал мне тоже дорог.
— Перестань, какая чушь. Я очень тороплюсь, но если хочешь, подожду тебя на улице.
Алене я сказал, что в магазин за пивом.
Фройляйн подоспела через минуту.
— Мне нужно в туалет, — расставила силки.
— Нет времени.
— Я не могу терпеть.
— Сходи за гаражи.
Я видел, как она за гаражами выдавливала по капле злость.
Не пойманный — не вор.
Она двусмысленно сказала:
— Очень жаль, что ты сегодня занят, я уезжаю на неделю в Москву.
— По какому делу?
— Развеяться, — с прицелом, мол, помнишь наши встречи?
— Во сколько поезд?
— Как обычно, вечером.
— Я провожу.
— Не надо.
Она спустилась в переход метро. Я решил — уловка. Вернется к моему подъезду и будет ждать. Тогда не отвертеться. Я сомневался больше часа, наконец, вернулся, обмирая: вдруг сторожит.
Алена плакала:
— Ты запер меня, как собаку. Где пиво?
Я покаянно молчал. Да разве объяснишь, что капрал главнее по выслуге — два года под одной шинелькой.
К Фройляйн я поехал без предупреждения. Пока я шел от остановки, на дороге подобрал стрекозу величиною с палец, великолепный полудохлый стручок хитина. Лучше подарка не сыскать. Беспечный, я поднялся на этаж и позвонил. Квартира застрелилась тишиной. Но готов поклясться, что шум существовал секундой раньше, и голоса, и музыка. Я подождал шагов, и тишина, пытаясь не дышать, неловко скрипнула паркетом, мне показалось, моргнул дверной глазок. Я простоял не меньше получаса на лестничной площадке, стал на вахту у старушечьей скамейки. В окне качнулась штора, как будто посмотрели и спрятались. Я улыбнулся. «Бедный параноик, — сказал себе, — иди домой, в квартире ни души».
А Фройляйн не поехала в Москву. Мы встретились на следующий день.
Она сказала:
— Передумала.
Случилось вот что. Я сидел в гостях у Фройляйн, и кто-то позвонил. Она схватила пульт, одно нажатие дистанционной кнопки — и заглох проигрыватель дисков. В наступившей тишине Фройляйн предложила:
— Не будем открывать.