Открылась дверь, я подскочил:
— Танюша, с первого взгляда может показаться, что… Но мы играли в сельское хозяйство…
Она задохнулась увиденным, молча расцарапала себе лицо. Я схватил ее за руки:
— Валерьянки?
Она вырвалась и задрала юбку. Картина, нам открывшаяся, была достойна всяческого сожаления.
— Таня, не звони никуда, пожалуйста…
— Не могу, иначе покончу самоубийством!
— Таня, вспомни, твой первый муж онанировал в парке бродячим собакам, но ты же не доносила…
— Он — выродок, а ты — хуже!
Я выдернул шнур:
— Кто нашел твою единственную эрогенную зону?! Толпы мужчин шарили по тебе с миноискателями, а я разыскал за пять секунд и десять фрикций!
Она надевала туфли.
— Татьяна, ты ведь тоже не считалась с моей стыдливостью! В первую нашу ночь рассказать про отчима, народного артиста…
Она запудрила ссадины:
— Соврала.
— Танюша, в милиции уже никого нет, все по домам разошлись. Утро вечера мудренее…
— Тебя расстреляют, сукиного сына, а если не расстреляют, то сделают на зоне петухом!
Заломило в мочевом пузыре, я хотел отлить и не смог от волнения.
Она выскочила на лестничную клетку, я, запоздало, за ней:
— Танюша, а шарфик? Простудишься!
Только на улице я настиг мою Танюшку и, тоскуя, перерезал ей горло. Я был потрясен случившимся. Она умирала долго, как в опере.
Не помню, сколько я проплакал над ее расчлененным трупом, целовал ее в матку, даже отгрыз кусочек.
Пришел милицейский патруль: однозвездный лейтенант Сережа и ефрейтор Маслов.
Лейтенант Сережа растерянно спросил:
— Ваш труп?
— Моей жены.
Сережа переглянулся с Масловым, и тот расстегнул кобуру:
— Это вы ее убили так злодейски?
— Я не спускал с нее влюбленных очей, даже перелистывая порножурналы!
— Порнография есть прогрессивная форма эротического творчества, — разъяснил Маслов простоватому Сереже.
— Тогда кто убил? — беленился несдержанный Сережа.
— Может, хулиганы? — предложил я свою версию.
Уступил ефрейтор Маслов:
— Протестируем его по Бройлерману и Хрому. — Он достал затасканную брошюрку: — Ваше первое воспоминание?
— Я плескаюсь в околоплодных водах, слышу биение Ее сердца, шумы в Ее кишечнике, на моих пальчиках золотые перстеньки.
Сережа и Маслов взялись за руки от любопытства:
— Ваш самый частый сон?
— Во время родов обезумевшая акушерка выхватывает у роженицы младенца, дует в кровавую пуповину. Глаза новорожденного шлепаются на пол…
— О коитусах подробней! — крикнул ефрейтор.
— Вечно вы, Маслов, говорите загадками, — огорчился Сережа и поцеловал крестик.
— Куда смотришь, у, зенки твои бесстыжие, — Сережа запахнулся, — лучше продолжай.
— Женщина рассматривает Голое рассматривает Женщину целует Голое ласкает Женщину…
— Достаточно! — Торжествующий Маслов захлопнул брошюрку. — По Бройлерману и Хрому тестируемый склонен к садизму, вампиризму, флагелляции, салиромании, мазохизму, танатофилии, эксгибиционизму и клизмофобии. Он — насильник и убийца своей же жены, пострадавшей гражданки Шкуряк!
Маслов, увлеченный интеллектуальным пиршеством, не придал значения тому, что я вытащил у него из кобуры пистолет.
Я дважды выстрелил в ефрейторскую грудь. Он умер, как и жил — в бессознательном состоянии.
— Маслов, милый друг, Маслов, — заполошно взвыл однозвездный Сережа, — встань, пробудись!
И куда девалась природная ментовская стыдливость. Все уступило место безудержной скорби.
— А ты не горюй, девка, — сказал я Сереже, — мертвый мужик неделями сохраняет способность к семяизвержению!
— Будь проклят, разлучник! — Сережа метнул в меня тяжелой клипсой.
Мы жадно напились из Танюшкиного живота, а потом я выстрелил Сереже в висок.
Из лейтенантского ануса я немного позаимствовал и этим испачкал член Маслову. Впрочем, у Маслова член и так был в экскрементах, но поди разбери — чьих. Я обмазал и Сережиными. Экспертиза разберется. Налицо неуставные отношения, убийство на почве ревности с последующим суицидом.
Все сходится. Танюша в любовницах у Маслова состояла. О дочке своей и не вспоминала, когда на свидание шла. Лейтенант их застукал, вначале ее убил, потом Маслова-изменщика, а следом и сам застрелился.
Дочурка! Сиротка моя маленькая! Заждалась, наверное.
Там, где уродливые городские тополя, я пробирался домой, как фетиш распрекрасный. В моих глазах отражались ангелы.
Кулакова
Безобразно, как от пчел, отмахивался, и в штанах на уровне коленей сердечно пульсировало, но вот сосредоточился на главном — живот в перламутровых пуговичках спермы…
Ах ты, проститутка! Проститутка!
Взмыленные страстные слова понеслись к далекому кумиру Агафееву: «Как бы вы поступили на моем месте, Агафеев?» — подождал и не дождался ответа. Агафеев пребывал за тысячу миль на Востоке.
Но до чего же не умела танцевать Кулакова! Она в такт музыке приподнимала-опускала юбку, что обеспечивало ей парочку неказистых поклонников. Первый, коротышка с кирпичным лицом, приседал, как под обстрелом. Второй, долговязый, весь в черном, запрокидывал голову, натягивая кожу на огромном кадыке. С такого кадыка можно бросаться в пропасть — я так подумал, а после схватил Кулакову за вязаный рукав и поволок.
— Куда? — Раскрасневшаяся, она упиралась.
— В гардероб. Мы идем домой.
— Не пойду, — сказала кислая, как айва, Кулакова.
— Пусть не идет! — вмешались поклонники, а Кулакова гоняла по всей длине рта декадентский мундштук.
Я заискивающе поторопил Кулакову за бедро. Рыхлая мозоль оставила на чулке зацепку.
— Спасибо. Это последние, — язвительно поблагодарила Кулакова.
Поклонники, подыхая от смеха, недвусмысленно показали горячие и гладкие, как утюги, ладошки.
Пробился Агафеев: «А вот насчет ладошек уже подлость! Не церемонься!»
