Растрепанный уличный ветер подхватил меня под руки и осторожно понес к трамвайной остановке.
Вспыхивали в лужах бесформенные осколки лиц случайных прохожих.
Облысевшие деревья дробили солнце на рябые ломтики света, распластанные на буром от листвы асфальте.
Смеясь, взлетали лоснящиеся хохлатые вороны.
Багряные стекла мчащихся машин пламенели, как доменные печи.
На остановке угрюмо бодрствовал лоточник над своим пестрым скарбом, яростно отпугивая немых детишек. Они тянули к нему вишневые руки и бурно мычали, но лоточник отводил глаза, пустынные от малого дохода, и с отчаянным вожделением втягивал в утробу тяжелый табачный воздух.
Нежданный трамвай, кровавым ножом прорезавший влажное марево, взревел, словно бык на выгоне, и, судорожно лязгнув дверьми, остановился. В вагоне царило напряженное безмолвье, и только синий, до смерти уставший младенец безразлично всхлипывал, погружаясь в состояние апатии и маразма. Шумно дышала золотой истомой чья-то лысая голова, покачиваясь, как буек на волнах, небритая старушка изумленно терла малиновые очи и громко шаркала грубыми ногами.
Возле меня стояли две девочки. Им явно было не больше четырнадцати лет. Одна, злая и наглая — из тех, кто уже курит и дерзит родителям, — вонзила мне в виски пальцы с кинжальными ногтями, отчего у меня потемнело в глазах. Вторая девочка глупо и испуганно хихикала, оттаскивая свою гнусную подругу.
Справедливый народный гнев на зыбких лапках прошмыгнул по вагону и выжидающе затаился. Я схватил за безжизненные волосы наглую девку. Она сквозь зубы цедила невразумительные протесты, но не особенно сопротивлялась.
Я произнес достаточно напыщенно:
— Стоило бы дать тебе по морде, но я не сделаю этого, так как ты, ввиду своей явной подлости, обернешь все в другую сторону — будто я к тебе приставал, а ты защищалась…
Какой-то старик интеллигентного покроя шепнул мне, что я сказал остроумно и едко, и полностью прав. Остальные пассажиры, не пожелав приобщиться к моим невзгодам, продолжали, каждый в себе, жадно беречь собственные обиды. Лысая голова что-то прошамкала пухлыми затылочными складками, старушка неприятно высморкалась на пол. Немые дети, безучастные ко всему, что не касается пустых бутылок, сосредоточенно пачкали друг друга рваными кедами.
Я звонил Наташе и не мог дозвониться. Влад и Пашка стояли за моей спиной и издевательски комментировали каждую мою новую попытку. Они уже успели где-то перехватить по стаканчику и относились друг к другу необычайно сердечно. Я в сотый раз набирал Наташин номер, когда Влад придушенно взвизгнул и дернул меня за рукав. Я обернулся, и мое любящее сердечко подпрыгнуло и заколотилось в гортани.
Наташа пришла, опоздав минут на сорок. Она сказала, что ей снился сон, будто мы были у меня дома, сидели в комнате с моими родителями. Потом она вышла в уборную и очень долго смывала за собой, набирая воду в ведро, хотя смывать было нечего.
— Это я себя вымывала из твоего дома, — истолковала она.
Мне стало невыносимо обидно, и я сказал ей:
— Знаешь, раньше мне казалось, что с любимым человеком так не разговаривают.
— Так это с любимым же, — подло уточнила Наташа и распутно улыбнулась.
Я, внутренне содрогаясь, ступил на скользкую тропу выяснения отношений и тихо, с надрывом, спросил:
— Ты не любишь меня?
— Вот ведь привязался, — извернулась Наташа, и костлявая рука ревности раздавила мое сердечко, как гнилой персик.
— Какая ты все-таки сука, — бодро начал я обличать Наташу, но подслушивавший нас Пашка сказал с хмурыми педагогическими интонациями: «Ну и чего заводиться… Собрались идти на день рождения, все было чинно и красиво, а ты выдумываешь тут… Любит она тебя, любит!» — Я закрыл налитые прохладою глаза и клятвенно произнес: — Я буду веселый, бодрый, любимый и женатый, несмотря ни на что.
Влад, гадкий, словно воробушек, скакал рядом со мной и жарко шептал на ухо: «Не сердись на Пашку, он мудак… отпетый… тошно с ним, ей-богу!»
Новорожденного звали Саша. Когда мы пришли, у него уже собралось полно гостей, из которых я никого не знал. Саша, слегка пьяный и в меру счастливый, сделал вид, что обрадовался и нашему приходу. Наташа, прицелившись, метко поцеловала его в щеку, отыскав местечко без прыщей.
В комнате сервировался бедный стол. В центре серой скатерти стояла ваза, из которой, как птенцы, выглядывали мелкие бутончики роз. Рядом почивали тарелки с толсто нарезанным хлебом и миска с расползшимися консервированными помидорами. Время от времени подносились жестянки с братскими могилами килек в томате. Затаившийся Саша скорбно препарировал колбасу.
Наташа то и дело звонко сообщала, что пойдет помочь на кухне, но не пошевелила и пальцем. Пашка пытался всех развлекать, периодически бегал к холодильнику проверять, охладилась ли водка, и шарил по столу жадными, дрожащими ноздрями.
Едва внесли громоздкий таз с вареной картошкой и крохотную, точно пригоршня пятилетней сиротки, кастрюльку с тушеным мясом, убогие тосты посыпались, как из рога изобилия.
Именинник, укутавшись в продавленное кресло, благодушно внимал им, оглядывая унылое застолье пожирневшими от водки глазами, и прыскал младенческим смехом, пока кто-то не нарушил всеобщей гармонии праздника, скинув на пол фаянсовую соусницу с какой-то многоцветной дрянью, похожей на мокрое сено. Саша мгновенно протрезвел, посерьезнел, и, сколько я его помню, ходил с тряпкой…
Я с размаху хлопнул пустой бутылкой об стену, и в мои глаза впились маленькие острые осколочки. Мир перевернулся и стал исковерканным.
Ополоумевшие визжащие головы гостей с бордовыми лицами-кляксами носились над столом, гудели, как шмели, с размаху погружаясь в емкости с пищей, яростно ворочались в них и, насытившись, взмывали в воздух, злобно отгоняя одна другую от очередной кормушки. Я видел, как две головы, схватив какую-то особо прожорливую голову за уши, каждая со своей стороны, свирепо ударяли ее подбородком о стол, взлетая и стремительно опускаясь, пока у той не треснула челюсть. Голова печально выпятила пунцовые сочные губы и, жалобно запричитав, закрыла граненые очи и скатилась под стол.
В это же время маленькие спиральные облачка табачного дыма, скопившиеся под потолком, уплотнились, создав единую тугую массу. Тяжелая тень поползла по столу, осторожно слизав почерневшую скатерть. Стылый сквозняк пронесся по комнате, и все затихло, как перед бурей.
Случайная искра прожгла густую табачную плоть и, превратившись в молнию, расколола вазу с цветами. Небольшой, но достаточно разрушительный смерч скользнул над столом, сметая тарелки и фужеры.
Мелькнул похожий на ошалевшего кота Пашка, дико проорав мне в лицо: «Моя душа покинула меня!» — и исчез, затянутый куда-то воздушным потоком.
В опустевшей развороченной комнате, возле рухнувшего стола, упершись острыми коленками в мутный паркет, с подвязанной щекой и тряпкой в руках, медленно, как маятник, из стороны в сторону раскачивался именинник, оглядывая ослепшими от горя глазами разоренное гнездо, отрешенно шептал:
— Кукушка я… Между жизнью и смертью я… Пейте кровь мою!.. Пейте… Не знаю я… ничего не знаю…
Грязной змеей скользит мокрая улица, дождь стучит по крышам жестяными каблуками, колышется за окном дряблый женский силуэт. Тихими шагами я захожу в подъезд, где витает хищный запах затхлого жилища и на осклизлых стенах мерцают слепые огоньки. Палец трет черный маникюр дверного звонка, он надтреснуто поет на двух слабых нотах, дверь открывается…
В коридоре меня встречают жаркие малярийные объятия и шквал свинцовых поцелуев.
«Да будь ты проклята в своих дурацких брюках, я ненавижу твое безумие! Пройдет время, и это милое
