— В том, Володимер Иванович, я подсобить бессилен, — кивнул Иоанн. — Что иное для тебя — вотчины и прочее — тут я властен, а животами нашими один господь бог ведает.
— Мне бы с тем, кто дочь ссильничал, расправу по-свойски учинить, — совсем тихо произнес Воротынский. — Глядишь, на душе бы полегчало.
Все прочие бояре к тому времени давно вышли, но царь все равно переменился в лице. Внимательно посмотрев на Владимира Ивановича, он обошел его и поплотнее захлопнул тяжелую дубовую дверь.
— А ты слыхал, княже, что гнев иссушает душу, делая ее бесплодной? Да и не след христианину в оместниках[100] ходить.
— Во власти государя покарать злодея, и не токмо во власти, но оное и долг его, — упрямо возразил Воротынский.
— А ты своего брата, кой у тебя один во всем мире, отдал бы на растерзание? — спросил Иоанн. — И об ином подумай. Может, то, что я его живот сохранил, тебе же во благо?
— То есть как это? — даже растерялся Владимир Иванович.
— А вот так. Ну что там казнь — чик, и головы нет. Татю же всего миг один боли достается. Разве не слишком легка его смерть?
— В мои бы длани попал, так уж я бы растянул, — мечтательно произнес князь. — И не день — седмицу мучил бы, не менее.
— Лжу ты сам на себя наговариваешь, — уверенно заявил Иоанн. — Сам помысли — ты ведь не зверь какой. Самое великое — час малый потерзал бы его, а опосля, плюнув ему в очи, зарезал бы попросту, ибо ты не душегуб и крест, помимо нательного, еще и в сердце имеешь.
Владимир Иванович усмехнулся, хотел было сказать: «А вот ты дай-ка мне его в руки, а там поглядим», но не сказал, вдруг почувствовав, что прав его собеседник. И как это ни удивительно, а ошибается сейчас не этот почти мальчишка, хотя и столь рано повзрослевший, но он, убеленный сединами князь Воротынский. Не смог бы он мучить насильника своей дочери. Вот не смог бы, и все тут. Убить — да, тут без колебаний, а мучить…
— Вот и выходит, что ты его не покарал бы, но избавил от гораздо худшего — от этой нынешней жизни, в которой он ежедневно и еженощно сам себя терзает. Конечно, не муки совести его мучают, не раскаяние за жизнь неправую, а то, как он со своего трона скатился, да в какой грязи оказался. Теперь, как у него ни сложится опосля, он ведь того, что стряслось, нипочем не забудет. Ну а годы пройдут, может, он еще и…
Иоанн осекся. «Поймет», — хотел произнести он, но, вспоминая рассказы отца Артемия, который самолично до своего прибытия в Москву досматривал за ним, проживающим все в той же избушке, в которой жил в свое время и сам Иоанн.
— Зрак сужен, яко у гадюки пред тем, как она кидается, злоба бешеная его терзает все время, а на уме лишь одна жажда — мести. Читать божьи книги давали — изодрал напрочь, так мы ему ныне уж и не даем давно — сами читаем через решетку, — досадливо морщась, рассказывал старец.
— Хоть слушает? — спросил Иоанн.
— Иной раз, но редко и как-то все больше про себя. Вот как кого-то там с царства скидывали из древних царей Израиля, а еще пуще, яко тот скинутый обратно ворочался, ну и все прочее, что ему метится на себя похожее.
Иоанн хотел было спросить что-то еще — ему была интересна любая, даже самая мельчайшая подробность о брате — но затем смешался, сник. Стыдно стало. Ведь как ни крути, а он виноват перед ним, да еще как. Пускай Иоанн виновен перед державой, перед князем Воротынским и его дочерью, виновен перед многими и многими людьми, которых он безвременно, едино лишь из злого навета, а то и просто из удали молодеческой на тот свет отправил.
Все так, и с этим никто не спорит. Но вот ему-то самому, который ныне в его одежах ходит, в его дворце сидит и даже — стыдоба да и только — с его женкой спит, разве ему он что-то плохое учинил? Нет, можно, конечно, рассуждать, что ежели бы он знал, что имеется у него брат-близнец, то непременно повелел бы умертвить. Так ведь если бы да кабы, то на дубу росли б грибы. Мало ли что предполагать можно. На деле же такого не было, а он с ним вот так вот…
Но сейчас, вспоминая рассказы старца, он уже не мог, положа руку на сердце, сказать, что царственный узник и впрямь что-то поймет. Для этого нужно желание и не просто, а еще и помноженное на умение. А если он и тогда не хотел, да и ныне не хочет никого слушать, а внимает лишь тому, что по душе, что нравится. А как быть, если любо лишь злое? И что с ним станется далее? Потому после паузы Иоанн лишь произнес:
— Должен понять и должен раскаяться. У него же крест на груди.
— Сам сказывал, — возразил Воротынский. — Главное, чтоб он в сердце лежал. Хотя и тут ты прав, государь. Пожалуй, что и хорошо, что ты ему жизнь оставил. Пусть потерзается. Для него такая жизнь и впрямь куда как горше мук телесных.
И низко склонился перед Иоанном. Не холопу отдавал он почесть, и даже не государю всея Руси, но человеку, который оказался гораздо смышленее его самого.
«За вразумление и науку», — как он сам мысленно назвал этот поклон…
Глава 8
КРЫМСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ
Может, это покажется удивительным, но первым, кто стал жаловаться на казаков, был не турецкий султан и не крымский хан, а… Василий III Иоаннович. Причем жаловался он как раз турецкому султану, с которым предпочитал жить пускай и не в дружбе — какое может быть приятельство с басурманом, — но в мире. А кому же еще плакаться, коли именно он считался в то время государем Азовской земли, где в низовьях Дона они и расположились.
Неутомимые в ратном деле, природные наездники, упрямые и своевольные, они вовсю хозяйничали на Дону, грабя без разбора на дороге в Азов и в Кафу всех купцов, включая и московских, хватали людей, посылаемых воеводами в степи для сбора сведений о ногаях или крымских ханах, и, разумеется, не забывали «сбегать в гости» на будущую Украину. Словом, доставалось от них всем, без разбора.
Обосновавшись в местах, где Волга сильнее всего сближается с Доном, они таким образом оседлали старинный торговый путь из Азии в Северную Европу.
Для вящего удобства они изгоном взяли город Ахас, а жен себе доставали — и редко по доброму согласию — преимущественно из Черкесской земли, отчего черты лиц их детей все больше и больше теряли сходство со славянами. Впрочем, свежая кровь иного народа почти всегда лишь добавляла ума и красоты. Чтобы проверить это, достаточно посмотреть на нынешних донских казаков, особенно на казачек.
Вот так вот и составилась век назад между Азовским и Каспийским морями целая воинственная республика, состоявшая из бывших беглецов Московской Руси, которым надоедало гнуть горб с утра и до утра, а жить при этом впроголодь.
То правда, что до Османской Порты, как это ни чудно будет звучать в наше время, им было ближе, чем до южных рубежей Руси. Намного ближе. Но, сбегая на Дон, с которого уже тогда выдачи не было, казаки, оставив весь нехитрый скарб, брали с собой кое-что легкое, почти невесомое, но очень важное — дешевенький нательный крестик. И о боге они не забывали, равно как и о том, что все они — христиане, поэтому зависеть от султанов-басурман они не желали ни в какую.
Иоанн спустя всего год с начала своего правления, после того как ему в очередной раз ударили челом ограбленные купцы, задумался о том, как бы ему обратить силу казаков себе на пользу.
Мало кто из людей даже его «ближнего круга» верил, что из этого получится хоть что-то путное, уж больно лихой народец. Поди попробуй договориться. А даже коль и выйдет польза, то не обернется ли она стократным вредом, когда об этой дружбе узнает «турский царь»?
И все-таки Иоанн отважился. Посольство, которое он туда отправил, было не совсем обычным. Оно не везло с собой никаких грамот и вообще ничего письменного. Правда, сами люди были в нем подобраны на совесть. И священники из тех, что своими проповедями могут заставить плакать от жалости даже засохшее
