него. Видя, что государь не на шутку взбешен таким непослушанием, все они осторожничали, побаиваясь его гнева.
«Побаиваясь…» — круто остановился он на месте и присел на лавку.
— Побаиваясь гнева, — задумчиво произнес он еще раз, вслушиваясь в произнесенное уже вслух. — Так ведь коль воеводы побаиваются, то прочим и вовсе… А если я… Погоди, погоди. Ну, точно! Они ведь тогда…
Утро порадовало. Денек обещал выдаться солнечным и ясным, как детское личико. Только лица новгородцев, собравшихся, как повелел Иоанн, сразу после заутрени, выглядели на фоне всеобщего оживления, темным мрачным пятном. В памяти была еще свежа расправа, которую Иоанн учинил пять лет назад над ни в чем не повинными псковичами. И хорошо, что тогда так вовремя сорвался в Москве колокол, иначе навряд ли кто из челобитчиков остался бы в живых. Иоанн с еле заметной усмешкой оглядел суровые лица северян, намеренно затягивая паузу.
— Идти в поход на ворога с людишками, не желающими того, я не хочу, — произнес он неторопливо. — Посему повелеваю моим подьячим содеять тако. Кто из вас, в отличие от прочих, мыслит, что он еще в силе и тяготы его не страшат — пусть отойдет направо и запишется у них. Они будут любезны моему сердцу, а с их нуждами мы уж как-нибудь управимся. Что же касаемо всех остатних, кто по лености или неспособности отказываются от грядущей славы покорителей Казани и не желают участвовать в великом подвиге, — глаза его сузились, — то пусть отойдут налево. И их подьячие перепишут для того, чтоб я ведал, на кого мне опираться нельзя ни ныне, ни впредь, ибо малодушные мне не надобны. После того их я тоже отпущу с миром, в чем даю мое царское слово.
Новгородцы нерешительно переглянулись. Уж больно грозно прозвучал голос государя. Слова-то вроде сулили иное, мирное, но вот тон. Опять же для чего записываться? Получается, что их и впредь никуда уж больше не возьмут. Как-то оно… Перешептывания длились минут пять, после чего Иоанн поторопил:
— Ну что же вы?! Ни туда, ни сюда. Пора бы решиться, да и всем прочим в путь надобно отправляться.
После этого из толпы вытолкали дюжего Лихославича. Не дойдя до Иоанна пяти шагов, он резко стащил с себя знатную лисью шапку и с маху хряпнул ею об землю.
— Идем, куда тебе угодно, государь! — решительно произнес он. — Пущай подьячие себя не утруждают. Успеют еще писуль своих накарябать. Верим, что ты узришь нашу верную службишку и не оставишь своей заботой.
Обстановка после таких слов мгновенно разрядилась. Все что-то шумно, вразнобой загалдели, радостно улыбаясь.
— Ну вот и славно, — спокойно произнес Иоанн и, не давая опомниться, скомандовал: — Тогда в путь.
Будто в награду за столь удачно найденное решение, дальше ему сопутствовали лишь приятные вести. Будучи уже во Владимире, он получил приятную новость из Свияжска, что цинга там прекратилась. В Муроме его ждала другая радостная весть, что его воеводы — князь Микулинский и боярин Данила Романович — ходили на горных людей и разбили их, вследствие чего почти все они снова присягнули государю на верность. Там же, в Муроме, гонец из Москвы привез весть о том, что с супругой его все в порядке, а святые отцы и народ непрестанно молят всевышнего о здравии царя и его светлого воинства. О том же писал Иоанну и митрополит. Из многоречивого обширного послания последнего Иоанну запомнился лишь призыв «смириться в славе».
«Не иначе как намекает, чтобы я даже после взятия Казани не возвращался к его земелькам», — усмехнулся государь и небрежно махнул рукой подьячим:
— Наговаривать не стану — не до того мне, а отпишите сами, что, мол, благодарствуем за пастырское учение, за наставление да молитвы. Ну и прочее, что обычно пишете.
Относительно занятости Иоанн почти не лгал, стараясь даже в пути заниматься делом — ежедневно заведя порядок, чтобы сразу после вечерней службы к нему являлись ответственные за корм ратников и извещали его о том, все ли в порядке. Кроме того, он велел расписать детей боярских на сотни и выбрать начальника для каждой из них. Затем, после некоторого размышления, повелел Шиг-Алею с князем Петром Булгаковым и стрельцами идти водой к Казани, чтобы посадить город в осаду раньше своего прибытия, после чего направил незадолго до того созданный особый ертаульный полк для наведения мостов, затем… Да что рассказывать — некогда ему было отдыхать и все тут.
В Ильин день, двадцатого июля, в который кое-где доселе иные праздновали день бога Перуна, царь выступил из Мурома. Вслед за войском переехав Оку, он ночевал в Саканском лесу, на реке Велетеме, в тридцати верстах от Мурома. Второй раз стан был разбит уже на Шилекше, третий — под Саканским городищем. Тут к нему присоединились со своими дружинами, а также татарами и мордвою князья Касимовские и Темниковский.
Городов впереди уже не было — леса да поля, но в разгаре лета трудно, даже при желании, помереть с голоду. Хватало и всяческих овощей, лоси, как впоследствии, хотя и слегка приврав, написал летописец, «являлись стадами, будто бы сами приходили на убой, рыбы толпились в реках, птицы сами падали на землю…»
Кроме того, испуганные походом многочисленного войска, местные туземные народцы, вроде тех же черемис и мордвы, чувствуя за собой недавние грешки, то и дело выходили навстречу ратникам Иоанна, вынося им хлеб, мед и мясо, причем не всегда продавали, но зачастую просто дарили, да еще и помогали наводить переправы на реках.
Потому шли ходко. Первого августа государь уже святил воду на реке Мяне, а на следующий день войско переправилось за Алатырь и спустя еще два дня ликовало, завидев вдали на берегах Суры полки князей Мстиславского, Щенятева, Курбского, Хилкова. И у Борончеева городища его с гордостью известили о том, что бояре князь Петр Иванович Шуйский и Данила Романович еще раз ходили на остальных горных людей и теперь уже все они бьют челом в верности, каясь за прошлое.
Сами старейшины горных людей, скромно стоявших в отдалении, едва Иоанн подошел к ним, тут же, словно по чьей-то команде, почти одновременно бухнулись на колени, уткнувшись головами в густую траву, в знак смирения и послушания. Однако их опасения были напрасны. Царь не карал, объявив, что прощает их народу прежнюю измену, даже позвал недавних изменников в знак своей милости на обед. Единственное, что он потребовал от них, так это немедленно начать мостить переправы через реки да расчистить дорогу в тех местах, где ее стиснул с боков молодой лес.
Тринадцатого августа объединенные рати наконец-то достигли Свияжска, куда пришли словно в родной дом после долгого пути. К тому же дичь, рыба и черемисский хлеб к тому времени всем изрядно наскучили, а в Свияжске ожидали домашние запасы, привезенные на судах. Кроме того, сюда же понаехало множество купцов с разнообразными товарами, так что имеющему на руках серебро можно было купить все что угодно.
Однако мешкать не стоило. Какова в этом году будет приближающаяся осень — не ведал никто, поэтому, зайдя в город только для того, чтобы помолиться в соборной церкви и внимательно осмотрев всю крепость, он отказался ночевать в приготовленном для него доме, кратко заявив: «Мы в походе», и повелел разбить шатер на лугу возле Свияги.
В нем же на следующий день царь накоротке устроил совет с воеводами, приговорив не мешкая идти к Казани, да на всякий случай, хотя надежды на это почти не было, послать туда грамоты, мол, если они захотят без пролития крови бить челом государю, то он их пожалует. Отдельную грамотку написал казанскому хану и своему родичу по жене Шиг-Алей. В ней он тоже советовал Ядигеру, чтоб тот выехал из города к московскому царю с изъявлением покорности и ничего не опасаясь, тогда государь его пожалует.
Веры, что Казань одумается, не было, поэтому ответа не дожидались, и небольшой передых для усталых ратников закончился быстро. Уже шестнадцатого августа войска начали перевозиться чрез Волгу и становиться на Казанской стороне, а через день переправился за Волгу и сам царь.
Еще через день он добрался до Казанки и встал на Луговой стороне Волги, сразу направив Шиг-Алея на судах занять Гостиный остров. К тому времени зарядила непогодь — несколько дней кряду шли сильные дожди; реки стали выходить из берегов; а пойменные заливные луга превратились в настоящие болота: к
