пенька.
— Слухай, красавица, — заговорщическим шепотом начала ведьма. — Помочь твоему любезному дружку больно тяжко. Лихоманки, что к нему привязались, не сами твоего ненаглядного выбирали — их на него покойник навел. Черный, страшный. Сам свою душу лукавому продал, чтоб за погибель свою отмстить, вот тот ему и подсобил. И таперича эти бабы страшные просто так его добром не отпустят. Коли одна из сестер к нему привязалась бы — куда ни шло, но и тут лукавый не поскупился. Их у его изголовья невесть сколько столпилось. Худо дело.
— Каких сестер? — растерянно спросило Анастасия.
— А ты не ведаешь? — удивилась ведьма. — Двенадцать их по счету. Все они — дочки царя Ирода. Ликом страшненькие уродились, иные и вовсе без глаз, а кой-кто и без рук, потому и злобствуют на весь мир, особливо на людей крепких, да здоровых, да пригожих. Своей красоты нет, так они к чужой тянутся. Живут они все в подземелье адовом, но как месяц просинец кончается, так их батюшка Мороз да матушка Зима вместе с прочей нечистью из ада выгоняют. Вот они и летают по свету, пристанища себе по теплым избам ищут. У тебя-то тепло ли в палатах?
— Тепло, — виновато ответила царица.
— То-то и оно, — строго заметила ведьма. — Вот они туда и залетели, чтоб виноватых сыскать.
— Это какой же государь-батюшка виноватый?! — возмутилась Анастасия.
— Хорош да пригож, да добро стремится всем содеять, — быстро ответила хозяйка избушки. — Вот он для них и виноватый. И ты тоже хороша, Стешка, — напустилась она на сестру. — Али не ведаешь, что в этот день на заре надобно наговоренной водой все притолоки у дверей омыть, чтоб им ходу не было? Тогда бы и идти никуда не пришлось и государыня-матушка тут на пеньке убогом предо мною бы не сидела.
— Поди омой их все. Это в избе просто али в терему, а у нас… — проворчала Степанида.
— Молчи, Стара, — сурово произнесла Анастасия и тоже строго покосилась на мамку, молчаливо присоединившись к ведьме в этом упреке. И впрямь, почему из-за чьей-то лени ей страдать?
— Стара, а в голове дыра, — заметила колдунья, но тут же пренебрежительно махнула рукой — мол, что возьмешь с непутевой — и продолжила: — У твоего ненаглядного сразу пятеро их собралось. Трясея по одну сторону сидит, Огнея по другую, да длань ему на грудь положила, чтоб он аки пламень в печи пылал. Тут же с ней Знобуха рядышком. Они друг к дружке завсегда ревнуют, вот и ласкают болезного по очереди, чтоб никому не обидно было. А того от этих ласк то в жар, то в холод кидает. Глухея в изголовье уселась, Костоломка сверху летает. Ей оттуда сподручнее кости человеку ломить. А хуже всего, девка, что ныне к своим пяти сестрам еще и шестая летит, да с косой, как у самой смерти. Невея ее кличут.
— А она, что же, самая вредная? — робко спросила Анастасия.
— Она… мертвящая, — буркнула ведьма. — Изо всей дюжины она самая старшенькая и всех проклятей. Ее даже в аду прикованную на двенадцать цепей к железному стулу держат. Тока ныне она все равно сорвалась. Путь у нее долгий, ранее утра нипочем не доберется, но уж когда долетит, то и я не в силах буду. С ней мне не совладать.
— А как же быть-то теперь? — слезы вновь потекли по щекам царицы.
Во все, что говорила колдунья, Анастасия поверила бесповоротно. Хватило одного лишь упоминания про проклятье, о котором она слыхала и раньше. Кому-то иному этого наверное показалось бы не столь веским доказательством. Возможно. Но такой недоверчивый просто никуда бы не пошел. Анастасия же отважилась. Так что можно сказать — вера в ведьму была в ней изначально, а рассказ старухи о проклятье Иоанна лишь подкрепил эту убежденность в ее могуществе и в том, что сидящая перед нею неряшливая бабка в засаленной теплой одеже — настоящая ведьма, которой дано видеть то, чего не в силах узреть обычный человек — узреть и… помочь.
— Да не реви ты, глупая! — прикрикнула колдунья, чуточку наслаждаясь минутами всевластья над человеком, да не простым — над самой царицей. Потому и прикрикнула на нее не сразу, а помедлив — не спешила обрывать удовольствие. Пусть поплачет вволю. Слезы облегчают тяжесть на душе, но при этом и обессиливают сердце. Так что пусть.
— Этой ночью я еще покамест в силе, — несколько самодовольно заметила она. — К тому ж слыхала я про твою беду, так что изготовилась. Есть чем подсобить, вот токмо не ведаю, — она насмешливо улыбнулась во всю свою пасть с одиноко торчащими двумя желтыми, хищно заостренными клыками, — согласишься ли на помочь мою, али откажешься.
— Ежели ты… — неуверенно начала царица, но ведьма тут же перебила ее:
— Али не сказывала тебе Стешка, что я душ человечьих не беру? Не мой это товар. Сама предлагать будешь — откажусь. Мне от тебя иное потребно, но тож не из дешевого.
— Что же?
— Жизнь, — буркнула ведьма. — Тут ведь так — живот за живот. Ежели где-то прибавиться, то в ином месте непременно убавиться должно.
— А… чью? — недоуменно уставилась на нее царица. — Любую?
— Любую, — кивнула ведьма. — у тебя девок много. Пусть Стешка любую приводит, но помоложе, чтоб не старее твоей лапушки была. Ну и с грамоткой кабальной — не без того.
— Так ты ее… — округлились глаза у Анастасии.
— А ты что ж решила — я ее есть буду? — захихикала ведьма. — Ну уж ты и скажешь, девка. У человека мясцо, Вестимо, сладенькое, — задумчиво протянула она, — но мне и свининки покамест хватает, — и, насмешливо глядя на облегченно вздыхающую Анастасию, тут же добавила: — Токмо это не плата, а так — треть ее, не более.
— Еще что-то?
— Рублевиков вон в мешок отсыплешь, да так, чтоб завязки на нем еле-еле сходились. Это другая треть будет — совсем легкая, — и с этими словами она, небрежно пошарив в своем тряпье, грудой наваленном на краю лавки в самом углу, извлекла чуть ли не из-под самого низа довольно большой мешочек. Если на глазок, то, чтобы загрузить его под завязку, понадобилось бы не меньше двух сотен рублевиков, а то и больше.
— Где ж я столько сыщу, да непременно этой ночью? — И Анастасия беспомощно оглянулась на Степаниду — мол, помогай, старая.
— Ты уж и впрямь ломишь, как незнамо кто, — проворчала та. — Вона бери сколь есть, да и будя с тебя. — И сноровисто извлекла откуда-то из складок сарафана другой мешочек. Был он значительно меньше, но зато набит доверху. Приняв его у сестры, ведьма задумчиво взвесила его в руке, после чего отрицательно мотнула головой:
— Маловато будет, — и тут же напустилась на Степаниду: — Ладно она, но ты-то о чем думала, когда ее сюда вела?! Знаешь ведь, что я настоящую цену беру, потому как оно того стоит.
— А потом нельзя? — робко спросила царица. — Я бы отдала без обману.
— На посуле, что на стуле, посидишь да встанешь. Знаем ужо, когда тонут — топор сулят, а вытащи — не получишь и топорище. Вначале уплатить все надобно, иначе я сделать ничего не смогу, — сердито отрезала ведьма.
— А ради меня, Лушенька? Один разочек за всю жисть, — залебезила Стара. — Неужто сестре откажешь?
— Ох и дура ты, Стешка. Сколь раз тебе повторяла, да видать тебя уж не исправить, — устало вздохнула ведьма. — Не потому не получится, что я того не хочу, а потому, что не смогу. Экая ты…
— Вот, — звонко произнесла Анастасия, решительно стянув с большого пальца левой руки золотой перстень с массивным красным камнем и строго спросила: — Его хватит?
— Это ж тот самый, что… — ахнула Стара, прижав руки к щекам.
— Тот самый, что мне государь за сына подарил, — подтвердила Анастасия и виновато пожала плечами. — Сама виновата, что не подумала. Надо было все прочие перстни взять, а я… Да и этот-то не пойму, как на длани моей оказался. Вроде бы тоже вместе со всеми прочими снимала, ан вон он.
— А коли спросит?! — не унималась Степанида.
— Это хорошо бы, если б спросил, — мечтательно произнесла царица. — Лишь бы было кому спрашивать. — И глаза ее вновь увлажнились от подступивших слез.
Правда, на этот раз она сумела их сдержать — не время кукситься да сопли распускать. Когда торг идет, слезы — одна помеха. Хотя какой тут торг — назвали и плати. Скостить и не думай — лишь бы товар
