считал, что оно единственно правильное и мудрое. Тогда у исполняющего его и сил, и желания все сделать как должно куда как поболе будет», — пояснял Федор Иванович своим суховатым голосом, пристально глядя на ученика.
Вот чтоб желания прибавилось, Иоанн и пояснял разумность похода не на юг, а на север. Кому на пальцах втолковывал, что не время еще крымского хана за глотку брать, пока из-за его спины чалма Сулеймана виднеется. Иным прочим, стоявшим за южное наступление больше из корысти, разъяснял о пользе торговли, а тем, кто чаял угодий себе нарезать, напоминал, что и землица в тех степях не в пользу хозяину пойдет. Ну какая может на ней пшеница вырасти, коли там летом даже дикое неприхотливое разнотравье, и то выгорает?! Кого-то и впрямь убедил, а кого и нет — все равно умолкли, ведая, что слово царя твердое, и коль оно сказано, так чего уж тут — все равно будет так и не иначе.
Меж тем приготовления к войне шли полным ходом. Отовсюду к пределам Ливонии шли обозы с ратными припасами, везде наводили мосты, близ дорог возводили станы и ямы[203]. К концу осени 1557 года сорок тысяч воинов уже стояло на границе под началом Шиг-Алея, бояр Михайлы Глинского, Данила Романовича Захарьина-Юрьева, Ивана Шереметева, князей Серебряных, Андрея Курбского и других воевод. Кого только не было в этом войске — татары, черемисы, мордва, пятигорские черкесы… Ждали только слова Иоанна, а тот… тот ждал ливонских послов, еще надеясь решить дело миром. Наконец те прибыли, но, судя по их смущенно-унылым лицам, можно было сразу предположить, что дань они не привезли.
— Мы ведь оговаривали, что дань должен утвердить цесарь, — горячо возражал посол, пытаясь запутать в паутине слов опасных соседей. — Что мы могли поделать, коль у его величества так много дел, что он рассмотрел этот договор совсем недавно?
— А нам как быть? — поинтересовался Висковатый. — Вон какие издержки государь понес, пока готовился. С ними-то как поступим?
«Это что ж получается?! — мысленно возмутился молодой глава посольства Готхард Кеттлер. — Выходит, мы должны еще и оплачивать расходы, понесенные при приготовлении к войне с нами же?!»
Но вслух заявил уклончиво:
— Отчего же вы поторопились с ними? Договор-то мы подписали…
— Так-то оно так, да ведь вы его то и дело нарушаете, — резко перебил Висковатый. — Вона и уговор подписали[204] с ляхами, хотя обещались того не делать.
— Сказано было в союз не вступать, так мы и не вступали, — возразил посол. — У нас же с ним чуть до войны не дошло, потому и пришлось перемирие заключать.
— Опять же с данью нелады. Мнится мне, что платить вы нашему царю не намерены, — продолжал дьяк.
— Намерены, — быстро произнес посол. — Просто сразу сделать это не в силах. Сами посудите, трудно собрать за три года то, что задолжали за пятьдесят. Но мы хотим мира и готовы, — он откашлялся и повысил голос, — готовы купить его любой ценой, — и заторопился, сглатывая от волнения окончания слов и путаясь в них: — Поверьте, что мы расплатимся, непременно расплатимся, в том числе и погасим все издержки.
— Неужто? — удивился Висковатый. — А ведь государь наш уже шесть десятков тысяч ефимков поистратил. И все отдадите?
— Все! — почти выкрикнул посол, вытер со лба обильную испарину и тут же жалобно, почти по-детски попросил: — Скостить бы немного, а?
— Изволь, — добродушно согласился вступивший в беседу Адашев, до того молча наблюдавший за Готхардом. — С каждого десятка рублевиков царь по доброте своей один простить может. Так что, будем писать уговор?
— Будем, — поспешно согласился Кеттлер, в мыслях проклиная епископов, особенно дерптского, которые палец о палец не ударили за эти три года, хотя долг надлежало выплатить именно за его прихожан. Досталось и покойному ныне магистру Генриху фон Галену, который всякий раз чванливо отмахивался от напоминаний, заявляя, что, пока он жив, схизматики не получат от него ни единой медной монеты. Надо сказать, что слово старик сдержал — умер, так ничегошеньки и не выплатив. Только вот им, ныне живущим, как теперь быть?
Преемник его, нынешний магистр Вильгельм фон Фюрстенберг, был, конечно, поумнее — во всяком случае, не таким твердолобым, но и он ничего не мог поделать в одиночку, имея власть, по сути, больше номинальную, чем фактическую. Да и попробуй он применить на деле даже те малые силы, что у него имелись, — вышел бы толк? Совсем недавно, разъярившись на упрямство рижского архиепископа маркграфа Вильгельма, Фюрстенберг и впрямь засадил его в темницу. Думал, поумнеет да поймет, что лучше поделиться добровольно и частью, чем отдать все и под угрозой меча, приставленного к горлу. А Сигизмунд Август тут же магистру послание накатал, да не простое. В тексте, правда, только увещевания, что, мол, негоже так обходиться с духовным лицом, а между строк иное — там уже угрозы проблескивают. Пришлось выпустить. Так что тут и несколько тысяч собрать, и то труд неподъемный, а о десятках и говорить нечего.
Но еще надеялся на что-то Готхард. Не получится обмануть — удастся улестить, взывая к милосердию. Не выйдет и это — тоже не беда. Лишь бы выклянчить очередную отсрочку. Потому и новый договор составлял всерьез, всем своим видом показывая, что относится к нему со всей ответственностью и собирается исполнить каждую его буковку.
Ему удалось выторговать немало. В конечном итоге Кеттлер сумел срезать не каждый десятый, а каждый четвертый рублевик, так что от суммы в шестьдесят тысяч, которые должна была выплатить Ливония в качестве компенсации за понесенные Иоанном расходы, осталось всего сорок пять. Он даже выклянчил замену поголовной дани, вместо которой дерптский епископ теперь должен был выплачивать тысячу венгерских золотых в год.
— Ну вот, уговор мы составили, — устало разогнул спину Висковатый. — Теперь надлежит оговорить сроки уплаты.
— Дань у вас и впрямь тяжкая, — миролюбиво заметил Адашев. — Но так и быть, согласны принять у вас ныне половину, а вторую привезете не позднее чем через полгода.
Готхард потупился.
— Стало быть, нет у вас этой половины, — констатировал Алексей Федорович и бесшабашно махнул рукой. — Так и быть. Уговорю государя, чтоб на треть согласился.
Разумеется, уговаривать Иоанна Адашев на самом деле вовсе не собирался. А зачем, когда он твердо знал, что ливонцы вновь прибыли с пустыми руками? Кеттлер продолжал молчать.
— А сколь же вы привезли? — осведомился Алексей Федорович, которому надоело играть в кошки- мышки, да к тому же стало немного жаль ни в чем не повинного посла.
— Мы ничего не привезли, — мрачно произнес Кеттлер, поднимая наконец голову.
— Ишь ты! — восхитился Висковатый. — А пошто прикатили с пустыми руками?
— За миром, — прошептал Готхард.
— За него платить надобно, — усмехнулся Адашев. — Ладно, и это не беда. Посылай людишек в Ливонию, а мы обождем. Токмо недолго чтоб. Три седмицы хватит им, чтоб возвернуться?
— Послать можно, но… срок мал. Деньгу-то еще собрать надобно, — голос посла становился все тише и тише.
— А ведомо ли тебе, почтенный лыцарь, — сурово заметил Висковатый, — что вся говоря посольская, да слова велеречивые яко златые блюда да тарели на пиру — зрить их сладостно, но коль на них ничегошеньки не лежит, то что в них проку?
— Однако на убранство стола и само по себе приятно взирать, — не согласился Кеттлер.
— Приятно? — хмыкнул Висковатый. — Что ж, тогда милости просим к завтрему на пир честной. Государь наш отобедать к себе зовет.
Кеттлер оживился. Получалось, что у него еще есть возможность что-то предпринять. Весь вечер он придирчиво перетряхивал свою одежу, вывернул оба дорожных сундука чуть ли не наизнанку — в посольском деле мелочей не бывает. Поначалу хотел одеться в самое нарядное, что только имелось. Затем передумал. Не подобает просящему кичиться пышностью и богатством. Остановился на скромном, темно- фиолетового цвета кафтане, таких же штанах и подобрал остальное в тон. Получилось вроде бы
