О Ленора! Это имя! Ангелы поют его,
В землях ж смертных – ничего.
Неуверенный, несмелый шелест бархатной портьеры
Вызвал неудержный трепет, трепет сердца моего.
Ныне ж, чтоб души терзанья удержать, как заклинанье,
Я шептал: 'Лишь путник просит у дверей впустить его,
Только путник умоляет у дверей впустить его.
Путник – больше ничего'.
Но, уняв души стенанья, я сказал без колебанья:
'Вас молю: в вину не ставьте промедленья моего -
Был я дремою овеян, потому не мог уверен
Быть, что слышал стук ваш тихий в двери дома моего'.
Так сказал и распахнул я двери дома моего.
Мрак – и больше ничего.
Взор во тьму свой устремляя, долго я стоял, мечтая
О вещах, о коих смертным знать не должно ничего.
Но ни символа, ни знака не пришло ко мне из мрака.
Имя раздалось: 'Ленора', кто-то прошептал его,
То был шепот мой, и эхо повторило вновь его.
Эхо – больше ничего.
Вновь я в комнату вернулся, но внезапно пошатнулся-
Это вновь тот стук раздался – ясно слышал я его.
И, догадок чтоб не строить, чтобы душу успокоить,
Я сказал, чтоб успокоить трепет сердца моего:
'Это ветер ветку бросил в окна дома моего,
Ветер – больше ничего'.
Лишь щеколду я откинул, как из тьмы, где дух мой сгинул,
Ворон вылетел, быть может, старше Бога самого.
Гордо, словно принц в короне, сел и замер, как на троне,
На Афины белом бюсте, что у входа моего.
Без приветствия, поклона сел у входа моего.
Сел – и больше ничего.
Я печально улыбнулся: мне мой странный приглянулся
Гость, что сел со строгим видом, словно старый лорд. Тогда
Я сказал: 'Ты дряхл, черен, но так храбр и проворен,
Древний ворон, что явился из страны, где ночь всегда.
Ты скажи мне: как зовешься там, где правит Ночь всегда?'
Каркнул ворон: 'Никогда!'
В том греха, чтоб удивиться, нет, услышавши от птицы
Речь, хоть и немного смысла в ней увидел я тогда.
Спорить тут со мною сложно: перечесть по пальцам можно
Тех, с кем ворон говорил бы ну хотя бы иногда,
Ворон так сидел у двери чтоб хотя бы иногда
Тот, чье имя Никогда.
Он изрек одно лишь слово и молчал теперь сурово,
Будто бы он в слове этом душу всю излил тогда.
Он сидел, не шелохнувшись, в тишине. На миг очнувшись,
Я шепнул: 'Друзья все скрылись, в даль умчались навсегда.
Так и он меня покинет завтра утром навсегда'.
Каркнул ворон: 'Никогда'.
Этой, будто бы с подмостков изреченной, фразой броской
Он молчание нарушил. Я сказал: 'Видать года
C бедняком сей ворон прожил. Страх хозяина тревожил,
Горе душу истрепало, в гроб свела его нужда.
Так птицу научила песне этой лишь нужда.
Горькой песне – Никогда'.
Тут мне стало интересно. В том себе признавшись честно,
Я в вольтеровское кресло против птицы сел тогда.
И, в комфорте утопая, я сидел, вопрос решая:
Что за знанье получил он в мира юные года,
И какое же значенье ворон, знавший те года,
Видит в слове никогда.
Строил я догадки снова, только не сказал ни слова
Птице, чей злой взгляд оставил рану в сердце навсегда.
Вызвали мои страданья тяжкие воспоминанья.
Боже! что за мука помнить: 'С ней я рядом был тогда,
Только не сидеть нам вместе, как любили мы тогда,
В свете лампы никогда'.
Райским ароматом полон воздух стал, казалось, шел он
От лампад, незримых глазом, – серафим их внес сюда.
И душа во мне кричала: 'Бог дал шанс начать сначала
Жизнь тебе, в мечтах забыться сладких, светлых навсегда.
Позабудь свою Ленору, о несчастный, навсегда!'
Каркнул ворон: 'Никогда!'
Я вскричал: 'Скажи мне, вещий, птица ты иль бес зловещий,
Дьяволом ли был ты послан, бурею ль внесен сюда.
Посмотри: не сокрушен я в сей земле опустошенной.
Я молю: скажи мне, вещий, напророчь мне навсегда
Скоро ли покой душевный обрету я навсегда?'
Каркнул ворон: 'Никогда!'
Я вскричал: 'Скажи мне, вещий, птица ты иль бес зловещий,
Ради Господа благого, что над миром был всегда,
Отвечай душе несчастной: там, в Раю, в земле прекрасной
Встречу я святую деву, что меж ангелами, да?
Встречу ль я свою Ленору? О пророк, скажи мне да!'
