подкараулить и высмотреть. Выбрал ночь потемнее и спрятался в кустах краснотала. К рассвету навалился было на него сон, но он водой умылся, прогнал от себя одурь. Вскоре на восходе свет забрезжил. И все шире да выше небо зарумянилось. Еще погодя немного отсветы с неба пали на озеро, на луга и леса. Везде туман закурился. А поверх тумана легли лиловые полосы. Вся округа в предутренних сумерках потонула. Зашелестели осины. Издали кукушка прокуковала. И вот, как только кукушка-то смолкла, с озера волна на берег плеснулась, прошуршала по песку, а на том месте, где гребень волны вспенился, легкое облачко появилось. Вгляделся в него Голуба и аж замер: вовсе это никакое не облачко, а босоногая девушка в платье кисейном, как невеста в подвенечном наряде. Пригожа так, глаз от нее не отведешь! По плечам косы девичьи — чисто лен голубой. Взор ясный, в нем звезды мерцают.
Взмахнула она кружевным рукавом, и тотчас брызнули с восхода первые лучи солнышка. Стрелы каленые вонзились в белое корье берез. Золотой пылью осыпало лесную прозелень, камыши и травы на прогалках. Туман сдвинулся, в низины пополз. Открылась еланка на опушке подлеска. Под угорком солнечным лучом куст шипиги пронзило, каждую веточку хрустальной паутинкой опутало. На шипиге чашечки до краев росой налитые. Подбежала к ним девушка, росу из чашечек выпила, а потом на еланке набрала полные пригоршни спелой ягоды-землянички, размахнулась и кинула их в небо, эвон туда, на восход. И еще раз рукавом-то взмахнула. Да в ладошки прихлопнула. Враз налетели откуда-то метляки. У каждого метляка на крылышках колокольчики. Махает он крылышками, а колокольчики-то звенят…
Девушка им молвила:
— Ну-ко, вы, Зоревые Побудки, за свое дело принимайтесь!
Разлетелись от нее метляки во все стороны. И вот уже из-под трав комары-кусаки выбрались, забунчали Появилась на мелкодонье серая цапля. Птицы из гнезд поднялись. Куда ни глянь, куда ухо ни обрати — везде все живое проснулось и принялось кормиться, робить и петь. И в деревне тоже. С берега стало слышно, как где-то заскрипел колодезный журавель, заиграл пастуший рожок.
Улыбнулась девушка, повернулась в сторону деревни, слегка поклонилась:
— Я Зоряна, и слово мое верно. Кланяюсь вам, люди, за труды ваши. День наступит — проведите его с веселым сердцем. Добра вам и удачи! Кто поле пахать поедет, тому борозды пусть лягут без огрехов. Кто холсты стирать, тому мыло в корыто. Кто по ягоды в лес, тому корзинки ягод доверху.
Голуба-то лишь подумать успел: «Экая ты, Зоряна, милая, и как сердцем-то к нам, людям, близка! Не забыть мне тебя теперь…»
Тут Зоряна подошла к красноталу, раздвинула его, и стал перед ней Голуба лицом к лицу.
— А ты чего, молодец, дожидаешься?
— Выследить хотел, кто у нас тут чудо творит…
— Это я. Довелось и мне твою сказку про гагар послушать. И то, чего ты на тесовых воротах намалевал, мне полюбилось. Но пуще всего на свете ты сам полюбился. До нынешней поры я только и знала по земле со своими Зоревыми Побудками бегать, и невдомек мне было, что есть и другие радости.
Вывела она его на угор, приподнялась на цыпочки и обняла.
— Дорогой ты мне человек! И пошто я деревенской девушкой не уродилась? Жила бы рядом с тобой, в делах бы твоих помогала.
Тогда и Голуба осмелел, ее, как пушинку, на руки взял:
— А ты останься со мной!
— Рада бы, но не могу, — сказала Зоряна. — Я и так уж с тобой тут замешкалась.
— Так дай хоть на тебя наглядеться!
— Что люди скажут, коли я к ним запоздаю?
— За любовь простят.
Зарумянилась Зоряна, а все же отстранилась от него:
— Не могу!..
И упорхнула белым облачком. А когда за дальними лесами скрылась, то и солнышко из-за угора выглянуло, день наступил.
Уж так-то хорошо было в тот день Голубе! Небось, не нашлось бы на земле более счастливого, чем он. Работа у него спорилась вдвойне. За одну упряжь пары вспахал. После полудня зарод сена сметал да еще на берегу, на том месте, где с Зоряной повстречался, деревянную беседку построил, размалевал ее радужными красками всяко, чтобы тут Зоряна гостить могла. А лавки в беседке сделал резные, на ножках точеных.
Этим даже Зоряну удивил. На другое-то утро поторопилась она к нему, прежде времени прибежала, еле рассвет начался.
Присела на лавку, огляделась.
— Вот ты какой, Голуба! На всякое дело мастер: сказки сказывать, малевать, да еще и экую красоту творить!
— Только одно не могу, — сказал Голуба в ответ, — чтобы сказки мои и творения мои оживали.
— Да нужно ли это? — спросила Зоряна.
— Чем людям, как теперича, на нужду смотреть, любовались бы они завсегда дворцами белокаменными, лесами и полями ухоженными, богатствами, из подземных кладовых добытыми…
Подумала Зоряна, головой кивнула:
— Ну, ладно! Дивный ты человек и мастер, Голуба, и за то принесу я тебе кисть-живицу…
Но приспело ей время бежать дальше, и про кисть-живицу досказать не довелось.
А потом неделю Зоряна не показывалась: погода держалась морошливая. Со стороны каменных гор постоянно грозовые тучи накатывались. Гром громыхал. Молнии сверкали.
Наконец явилась она. По-праздничному наряженная: в лазоревом платье, в обутках серебряных, в полушалке заморском.
Подала Голубе кисточку колонковую на деревянном черенке.
— Вот тебе, милый мой, и подарок обещанный.
Повертел эту кисточку Голуба туда-сюда, усмехнулся.
— У меня таких-то кисточек две дюжины есть.
— Да ты попробуй ее!
Мазнул Голуба этой кистью по стене беседки, где прежде разные полевые цветы были намалеваны, а цветы сразу ожили, как только что их с елани сорвали. И духом медовым беседка наполнилась. А потом подошел Голуба к своим тесовым воротам, взмахнул кистью, и в тот же миг гагары-то, птицы мудрые, с воротниц снялись, загомонили, под крылами у них синие огоньки пыхнули. Облетели гагары круг над озером, пополоскались водой на плесе, и Зоряна их к себе позвала.
— Будете тут на озере гнездоваться, а когда надо, я вас позову.
В то утро обручилась Зоряна с Голубой, кольцами поменялась.
А с тех пор и пошла про него молва по округе: чего он кистью-живицей коснется, то оживает. На сухостойной березе появляется зелень. На суглинистой пашне, куда, бывало, зерно-то хоть сей, хоть не сей, вдруг такой богатый хлеб народится, что и на чистом черноземе не соберешь схожего умолота.
И сказки, как наяву, виделись. Ночь темная, на берегу озера костер горит, сидит на чурбаке Голуба, рядом мужики и парнишки, а вокруг дворцы белокаменные, сады чудные, жар-птицы, люди счастливые, кои всей своей жизнью сами правят, и перед ними кладовые открыты с золотом, с камнями дорогими, на столах скатерти-самобранки разостланы, нигде ни горя, ни нужды нет. И ни царя. И ни буржуев. И ни попов. Только одни люди. Но начал Голубу волостной старшина притеснять. Погрозился за сказки в кандалы заковать и в Сибирь сослать. А поп Захар как-то про кисть-живицу прознал и захотелось ему этой кистью завладеть, чтобы деньги малевать. Попово-то брюхо из семи овчин сшито. Родись, крестись, женись, умирай — за все попу деньгу подавай. Жадность вперед его народилась. Так и ходил поп за Голубой по пятам, ни ходу, ни проходу: отдай-де кисть, а не то худо будет. Пришлось Голубе остерегаться, в деревне стал показываться редко.
В конце лета поп-то вместе со старшиной и урядником кинулись Голубу ловить, но того и след простыл. Тогда они его двор по бревнышку раскатали. С голым местом сравняли.
А Голуба-то весь день и ночь на озере, в камышах перебыл. Гагары его укрыли между гнезд. Так в целости, в невредимости и Зоряне на берег доставили. Только ту, последнюю сказку, которую на этом
