встречалась! – воскликнула Лиза. – Вася ее тоже проверял. То есть его охрана. И Вася сказал, что можно общаться.
Я поблагодарила девушек, а из машины снова позвонила Васе.
– Дай мне телефон своих сотрудников, которые проверяли подругу Алисы.
– Я чего, помню, что ли, кто ее проверял? – взревел Вася. – Я дал задание, мне доложили. Это ж когда было…
– Дай телефон того человека, к кому ты, скорее всего, обращался.
– Юля, ты меня достала!
– Я работаю!
– А я что, гуляю?!
– Я от тебя не отстану, пока не получу то, что мне надо!
– Всем другими бабам от меня нужны бабки и…
– Мне не нужны твои бабки, и ты об этом прекрасно знаешь! Замуж за тебя я не хочу – и ты это тоже прекрасно знаешь. И ты мне – не исключено – еще спасибо скажешь!
В общем, Вася продиктовал мне пару телефонов, с которых следовало начинать. В результате я встретилась с человеком, который в свое время проверял Любовь Щукину. Он поднял соответствующую папку и сказал, что информация, возможно, устарела. Заданий ее освежить от Василия Витальевича не поступало.
Судя по тому, что имелось в службе безопасности Румянцева, Любовь Щукина замужем никогда не была, детей не имела, в музее начала работать еще на третьем курсе института (училась на вечернем) и так там и осталась. Вела серую жизнь, боролась за существование. Четыре года назад у нее умерла мать, отца никогда не было. Люба осталась совсем одна. Были только коллеги по работе. По-настоящему дружила с одной Алисой. С мужчинами никогда не получалось – никто не задерживался, хотя Люба очень хотела выйти замуж.
В досье имелся адрес Любы, по которому мы отправились с Пашкой.
Дверь нам никто не открыл. Я позвонила в соседнюю дверь, меня долго рассматривали в глазок. Я громко представилась. Не помогло. Открывать отказались.
Открыли этажом выше – молодая мамаша с ребенком нескольких месяцев, которой, вероятно, было просто скучно сидеть дома.
– Тетю Любу знаю, – кивнула девушка. – Можно сказать, с рождения. Я родилась в этом доме, а тетя Люба тут уже жила со своей мамой.
Мой вопрос о мужчине, занявшем Любину квартиру, девушку откровенно удивил.
– У нее никогда не было мужа, – сказала она. – И ни один мужчина тут никогда постоянно не проживал. В последнее время точно не проживал никто.
– И сейчас не живет? Дебошир и пьяница?
– Нет, – удивленно покачала головой девушка. – Может, к ней, конечно, кто-то и ходил, но постоянно точно не жил. И у нее всегда очень тихо. Я же над ней живу. Полная тишина. Она одна живет. С кем ей скандалить и ругаться? Пьет она тихо. Наверное, одна напивается и засыпает. Не поет, музыку не включает. Знаете, у нее была замечательная мама – такая милая, светлая старушка. А Люба – злая, то есть скорее не злая, а озлобленная. Понятно: личная жизнь не сложилась…
– А Любу в последнее время никто не избивал?
– Она упала у нас во дворе, – сообщила мне девушка. – Пьяная была. И на какую-то то ли палку, то ли ветку наткнулась. Мне у нас во дворе рассказали, что ее куда-то брать не хотели – в смысле в медицинское учреждение, потому что она тогда скандалила, ну и вообще… Не всюду же пьяных берут. Мне даже рассказывали, что в Новый год «Скорая» сортирует травмированных – трезвые, слегка поддатые и сильно пьяные. В зависимости от степени опьянения людей развозят по разным медицинским учреждениям.
– А в последнее время вы ее здесь видели?
Девушка задумалась:
– Да мы вообще-то не каждый день встречаемся. Не знаю, здесь она или нет. Хотя куда она денется? Она всегда здесь жила, никогда никуда не уезжала.
Я поблагодарила девушку, и мы с Пашкой отправились в музей, в котором провели сегодня часть ночи.
Нас беспрепятственно пропустили. Наоборот, охрана хотела знать детали случившегося ночью. Я предложила вечером смотреть «Криминальную хронику». Следственная бригада уже уехала. Хранилище закрыли. В комнате, где в последнее время жила Люба, никого не было.
Директор музея с серым от усталости и недосыпания лицом сидела в своем кабинете.
– Что-то еще случилось? – спросила она у меня.
– Нет, но появилась пара вопросов. Что вы собираетесь делать с испорченными картинами?
– Они уже у реставраторов. Можете с ними поговорить. Ущерб не такой уж серьезный, да и картины, как вы понимаете, не считаются особо ценными. Возможно, музей продаст несколько штук.
– Вы имеете право что-то продавать?
– Да, – слегка улыбнулась женщина. – Конечно, нужно составить кучу бумаг, но это практикуется. Государство выделяет очень мало денег на содержание музея. Поэтому мы зарабатываем так, как можем. Конечно, большую часть экспонатов продать нельзя ни при каких условиях. Но кое-какие отдельные вещи, которые пролежали в хранилище несколько лет, ни разу не были востребованы никем из тех, кто собирает у нас материалы для дипломных и научных работ… Конечно, мы будем продавать официально, потом отчитываться в расходовании полученных средств… Признаться, я не вижу перспектив в выставлении творений Ярослава Морозова в нашей стране в обозримом будущем – и вообще когда-либо. Это было творчество на злобу дня. Он удачно уловил момент, вписался в определенный период нашей истории. Но у этих картин нет будущего. И если их сейчас готовы покупать иностранцы, этим надо пользоваться. Через год и этот интерес может пропасть.
– А где Люба? – спросила я.
– Поехала в травмопункт. Ей, во-первых, нужно официально зарегистрировать все полученные повреждения, а во-вторых, на самом деле нужна медицинская помощь. Я сказала ей, чтобы не отказывалась лечь в больницу, если предложат.
Я поблагодарила директора музея, и мы с Пашкой отправились к реставраторам, чтобы получить официальные комментарии.
– Ничего не понимаю, – сказал мужчина средних лет с тощей рыжей бороденкой. – Зачем кто-то баловался с картинами?
– Что именно делали, по вашему мнению?
– Смывали краску в определенных местах, потом постарались скрыть это. То есть подбирали нужный цвет… Вообще-то все делалось аккуратно, чтобы в первый момент не привлечь внимания.
– Во всех картинах краску снимали в одних и тех же местах? В смысле на определенном расстоянии от правого края, левого края, низа, верха?
Мужчины переглянулись.
– Ну, строго это не соблюдалось… Но вообще да. Вот смотрите.
Мне продемонстрировали несколько картин с указанием точных мест повреждений. У меня создалось впечатление, что краску снимали там, где это было легче всего скрыть, хотя и в разных частях – в смысле в нескольких частях каждой картины.
Демонстрируя поврежденные картины нам с Пашкой, реставраторы замерли над одной, потом стали бурно что-то обсуждать с использованием профессионального жаргона. В первый момент я не поняла, что вызвало у них такое возбуждение.
– Объясните, что происходит, – попросила я.
– У нас тут нет нужных приборов, – вздохнул один из мужчин. – Например, мы не можем провести ультразвуковое исследование…
– Но мы оба почти уверены в том, что это, – второй мужчина кивнул на картину на столе, – не Ярослав Морозов, а новодел. Кто-то очень постарался скопировать его манеру письма, но даже невооруженным глазом видно, что… Юлия, давайте мы не будем углубляться в профессиональные термины. И пока мы не можем утверждать со стопроцентной уверенностью…
