Скорее бороды их оды вырастают, И бритву критики лишь только притупляют, Итак, пришлось молчать!» — Теперь скажи ж мне, что причиною молчанья Должно быть для певца? Гоненъе ль зависти? Или иносказанья, Иль оды пачкунов без смысла, без конца?.. Но тут и все погрешности посланья; На нем лишь пятнышко одно, А не пятно. Рассказ твой очень мил: он, кстати, легок, ясен! Конец прекрасен! Воображение мое он так кольнул, Что я, перед собой уж всех вас видя в сборе, Разинул рот, чтобы в гремящем вашем хоре Веселию кричать: ура! и протянул Уж руку, не найду ль волшебного бокала. Но, ах! моя рука поймала Лишь Друга юности и всяких лет! А вас, моих друзей, вина и счастья, нет!.. Теперь ты, Вяземский, бесценный мой поэт, Перед судилище явись с твоим «посланьем». Мой друг, твои стихи блистают дарованьем, Как дневный свет. Характер в слоге твой есть точность выраженья, Искусство — простоту с убранством соглашать, Что должно в двух словах, то в двух словах сказать И красками воображенья Простую мысль для чувства рисовать! К чему ж тебя твой дар влечет, еще не знаю, Но уверяю, Что Фебова печать на всех твоих стихах! Ты в песне с легкостью порхаешь на цветах, Ты Рифмина убить способен эпиграммой, Но и высокое тебе не высоко, Воображение с тобою не упрямо, И для тебя летать за ним легко По высотам и по лугам Парнаса. Пиши! тогда скажу точней, какой твой род; Но сомневаюся, чтоб лень, хромой урод, Которая живет не для веков, для часа, Тебе за «песенку» перелететь дала, А много, много за «посланье». Но кстати о посланье; О нем ведь, помнится, вначале речь была. Послание твое — малютка, но прекрасно, И все в нем коротко, да ясно. «У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!» — Прелестный стих и точно твой. «Язык их — брань; искусство — Пристрастьем заглушать священной правды чувство; А демон зависти — их мрачный Аполлон!» Вот сила с точностью и скромной простотою! Последний стих — огонь; над трепетной толпою Глупцов, как метеор, ужасно светит он! Но, друг, не правда ли, что здесь твое потомство Не к смыслу привело, а к рифме вероломство! Скажи, кто этому словцу отец и мать? Известно: девственная вера И буйственный глагол — ломать. Смотри же, ни в одних стихах твоих примера Такой ошибки нет. Вопрос: О ком ты говоришь в посланье? О глупых судиях, которых толкованье Лишь косо потому, что их рассудок кос. Где ж вероломство тут? Оно лишь там бывает, Где на доверенность прекрасныя души Предательством злодей коварный отвечает. Хоть тысячу зоил пасквилей напиши, Не вероломным свет хулителя признает, Но злым завистником иль попросту глупцом. Позволь же заклеймить хером Твое мне вероломство. «Не трогай! (ты кричишь) я вижу, ты хитрец; Ты в этой тяжбе сам судья и сам истец; Ты из моих стихов потомство В свои стихи отмежевал, А в утверждение из Фебова закона Еще и добрую статейку приискал! Не тронь! иль к самому престолу Аполлона Я с апелляцией пойду И вмиг с тобой процесс за рифму заведу!» Мой друг, не горячись, отдай мне вероломство; Грабитель ты, не я; И ум — правдивый судия, Не на твое, а на мое потомство Ему быть рифмой дал приказ, А Феб уж подписал и именной указ. Поверь, я стою не укора, А похвалы. Вот доказательство: «Как волны от скалы, Оно несется вспять!» — такой стишок умора. А следующий стих, блистательный на взгляд: «Что век зоила — день! век гения — потомство!» Есть лишь бессмыслицы обманчивый наряд, Есть настоящее рассудка вероломство! Сначала обольстил и мой рассудок он;
