Александрой от огненного чудища?
Нет — от видения, вызванного им же, — теперь Александра это знала!
Филипп усадил возле кушаний Александру и велел ей держать обеими руками на весу свежесрубленную ивовую ветвь, кривую и длинную. Таков был обряд. Филипп чтил обряды!
Затем он запел что-то… язык был чужой, но Александра внезапно почувствовала, что все-все понимает в этом глухом речетативе:
Ветвь вдруг дрогнула, потом еще и еще, и вот завибрировала в руках Александры так, что ее невозможно стало держать.
— Значит, вы из воды вышли? — громко вопросил Филипп. — Идите же, не бойтесь! Вот вкусная еда! Вот веселящее питье! Это все для вас! Идите, идите… Видите на берегу сидящую женщину? Устами ее поведайте, что с вами сделали здесь, в камышах!
Александра замерла в ожидании чего-то страшного, а потом вдруг почудилось ей, что в тело вонзились железные крючья: в горло, под ребра, — и рвут его, разрывают! Она захлебнулась криком — и увидела. И начала говорить.
А потом, когда она очнулась, бутыль была пуста, от еды остались только крошки. Все съели и выпили, знала Александра, те, что погибли в камышах. И страх обуял ее пуще прежнего.
Противиться Филиппу Александра не могла: воля ее была полностью подавлена голодом и шаманским зельем. Сознание прошлой жизни почти померкло. И она боялась — до жути боялась Филиппа!
О нет, он не бил ее, не пытал — если не считать пытками эти камланья. Она боялась его, как только может женщина бояться мужчины, внушающего ей омерзение. Однако Филипп не касался ее, и ни в глазах, ни в жестах его она никогда не видела ни искры вожделения.
В них была лишь неутоленная ненависть! И только однажды заметила Александра на лице Филиппа довольство собою: когда он — еще в самом начале ее плена — велел сунуть в огонь какую-то веревку… что-то такое сухое, длинное. Александра поднесла это к пламени — и с криком отпрянула, упала: все ее тело свели судороги! И она не находила покоя, пока в костре не перестала потрескивать эта сгоревшая «веревка».
Тогда Филипп, глядя торжествующе, сказал:
— Теперь знаю. Теперь знаю! Ты жгла сухожилие тигра — а огонь жег тебя. Я не ошибся! Я сразу почуял в тебе это…
Ты тоже из рода Тигра!
Я очнулся… Я увидел себя в яме. Точно как в том сне!
Нет, наяву, пожалуй, яма была не столь глубокой, как во сне, но и она должна была стать моей могилой: рядом со мною лежал убитый волк, а сверху мы были завалены горой хвороста.
Возможно, те двое решили, что и я мертв. Странно только, что не догадались еще и пулю в меня пустить для верности.
Но даже если я был мертв, меня это не пугало. Ведь не приход смерти ужасен, говорил некий мудрец, а уход жизни. Ну а я — я был полон новой жизни!
Странно, после того чудовищного удара по голове она ничуть не болела, я ощущал необычайную свежесть, обновленность, будто заново появился на свет. И все же… с чем-то я расставался, недвижимо лежа во мраке.
Что-то реяло рядом со мною, будто легчайшие вздохи. Волк ли шевельнулся сквозь смерть, душа ли его мелькнула мимо меня, спеша в Нижний мир, чтобы оттуда вечно мстить убийцам? Я теперь знал обо всех причудливых тропах обитателей тайги…
Я потянулся к простреленной голове волка и коснулся ее губами, ощутив вкус крови. Это было мое прощание с братом. «Ничего! Я помогу твоему отмщению!»
Встав, одним широким движением я расшвырял сушняк — и выскочил из ямы, не ощутив царапин, словно оболокся новой кожей и был как нельзя лучше приспособлен теперь мчаться сквозь тайгу.
На миг замер у края могилы. Вечерело, и звезды-птицы уже занимали свои насиженные места на ветвях дерева Вселенной. Я остро ощущал свежие, чистые запахи вечерней тишины. Их рассекал смрадный след… здесь прошли те двое… Я пригнулся, принюхался — и побежал.
Непередаваемая легкость! Чудилось, я не вынужден бежать, а владычествую над бегом, над стремительным этим полулетом. Я почти не касался земли и вскоре достиг того места, куда стремился, — еще прежде, чем в небесах отразилось течение Обимура — Млечный Путь.
Выскочил на берег тихой заводи и замер. Странно, что хотя бежал я необычайно быстро, дыхание мое не сбилось. И уже ни шуршание камыша, ни плеск волн не могли заглушить звучания двух голосов — они далеко разносились по глади волн.
— Что Хортов? Шестерка! — донесся до меня тугой басок Мурашова. — Он входит в «необходимые издержки». Другое дело, если б на Овсянникова пришлось составлять «смету расходов»… У него ведь есть прямая связь, ты знаешь?
— У Овсянникова? У этого тюфяка?! — не поверил Козерадский.
— Не очень-то ты проницателен, парень, — укорил его Мурашов. — Стоит задуматься, кто здесь кого проверяет: мы Овсянникова — или он нас.
— Так он же в городе!
— Ну, брат, на тебя, видно, вечерняя зорька плохо действует! — с досадой проговорил Мурашов, и вслед за этим послышался частый плеск весел, а потом нос лодки показался из камышей.
Я сорвал свою легкую куртку и закрутил ею над головою, словно радостно приветствовал дорогих друзей. Я и правда был рад. Сейчас свершится наша месть — моя и моего брата, и я был счастлив, что увижу при этом лица врагов.
Куртка при сильном взмахе вырвалась у меня из рук и влетела в воду. Да она была уже ни к чему: меня заметили.
Теперь я стоял тихо, опустив руки и не сводя глаз с лодки.
Я ничего не сделал, я не шевельнул и пальцем, но Козерадский, страшный, как призрак, вдруг вскинул ружье в мою сторону. В этот же миг Мурашов, ликом белее мертвеца, повернулся ко мне и вскочил с воплем:
— Хортов! Волк!..
Ударил выстрел, и Мурашов, оказавшийся на пути огня, направленного в меня, полетел с лодки,
