– А ежели владыка нового мужика посадит?
– Где его взять мужика-то? – с откровенным удивлением повернулся к Васюте Сидорка. – Это в старые времена мужик в деревеньках не переводился. Сойдет кто в Юрьев день – и тут же в его избенку новый пахарь. А ноне худое время, мужик был да вышел. Безлюдье, бежит от господ пахарь. В Андреевке, деревенька в двух верстах, сродник жил. Ходил к нему намедни. А там сидят и решетом воду меряют. Ни единого мужика, как ветром сдуло. Э-хе-хе!
Сидорка протяжно вздохнул, сдвинул колпак на глаза и пригласил парней в избу. Изба была полна- полне-шенька ребятишек – чумазых, оборванных. Тускло горела лучина, сумеречно освещая закопченные бревенчатые стены, киот с ликом Божьей матери, щербатый стол, лавки вдоль стен, лохань в углу да кадь с водой.
Ближе к светцу, за прялкой, сидела хозяйка с испитым, изможденным лйцом; на ней – старенький заплатанный сарафан, темный убрус, плотно закрывающий волосы, на ногах лапти-постолики.
В простенке на лавке дремал старичок в убогом исподнем; по рубахе его ползали тараканы, но старик, скрестив руки на груди, покойно похрапывал, топорща седую патлатую бороду…
Иванка и Васюта поздоровались; хозяйка молча кивнула и продолжала сучить пеньковую нитку. Ребятишки, перестав возиться, уставились на вошедших.
– Присаживайтесь, – сказал Сидорка и кивнул хозяйке. – Собери вечерять.
Хозяйка отложила пряжу и шагнула к печи. Поставила на стол похлебку с сушеными грибами, горшок с вареным горохом, горшок с киселем овсяным да яндову с квасом, положила по малой горбушке черного хлеба, скорее похожего на глину.
– Не обессудьте, мужики. С лебедой хлебушек, – молвил Сидорка.
– Ситник у бояр на столе, – усмехнулся Иванка. – Князь Андрей Телятевский собак курями кормил.
– А че им не кормить? Собаку-то пуще мужика почитают, – хмуро изропил Сидорка и толкнул за плечо старика. – Подымайся, батя. Вечерять будем.
Старик перестал храпеть, свесил ноги с лавки, потянулся, подслеповато прищурив глаза, посмотрел на за-шельцев.
– Никак, гости у нас, Сидорка?
– Гости, батя. Заночуют.
Старик повернулся к божнице, коротко помолился и сел к столу.
– Далече ли путь, ребятушки?
– На Дон, отец, – ответил Болотников.
– Далече… Вот и наши мужики туды убегли. А и пошто? Поди, хрен редьки не слаще.
– Скажешь, отец. На Дону – ни владык, ни бояр. Живут вольно, без обид.
– Ишь ты, – протянул старик. Помолчал. В неподвижных глазах его застыла какая-то напряженная мысль, и Болотникову показалось, что этот убеленный сединой дед с чем-то не согласен.
– А как же своя землица, детинушка? Нешто ей впусте лежать? Ну, подадимся в бега, села покинем. А кто ж тут будет? На кого Русь оставим, коль все на Украйну сойдем?
– На кого? – переспросил Болотников и надолго замолчал. Вопрос старика был мудрен, и что-то тревожное закралось в душу. А ведь все было ясно и просто: на Руси боярские неправды, они хуже неволи, и чтобы избавиться от них, надо бежать в Поле… Но как же сама Русь? Что будет с ней, если все уйдут искать лучшую долю в донские степи? Опустеют города и села, зарастет бурьяном крестьянская нива…
И это неведение смутило Болотникова.
– Не знаю, отец, – угрюмо признался он.
– Вот и я не знаю, – удрученно вздохнул старик.
Болотников глянул на Сидорку.
– Уложил бы нас, друже. Уйдем рано.
Светя фонарем, Сидорка проводил гостей в горницу. В ней было чисто и просторно, от щелястых сосновых стен духовито пахло смолой. На лавках лежали постилки, набитые сеном.
– Сюды, бывает, Михейка с дочкой наезжает. По грибы али по малину. Вот и ноне жду… Скидай обувку, ребята.
Глянул на Иванкины лапти, покачал головой.
– Плохи лаптишки у тебя, паря. Куды в эких по Руси бегать?
– Ничего, как-нибудь разживусь, – улыбнулся Болотников.
– Долго ждать, паря. Ha-ко вот прикинь мои.
Мужик скинул с себя чуни, хлопнул подошвами и протянул Иванке.
– А сам без лаптей будешь?
– Э-ва, парень, – по-доброму рассмеялся Сидорка. – Деревня лаптями царя богаче. Бери знай!
– Ну спасибо тебе, друже. Даст бог, свидимся, – обнял за плечи мужика Болотников.
Глава 9 ПРОРОЧИЦА ФЕДОРА
По селу брела густая толпа баб с длинными распущенными волосами. Шли с молитвами, заунывными песнями, с иконами святой Параскевы. Заходили в каждую избу – суровые, с каменными лицами; зорко, дотошно обшаривали дворы, амбары, подклеты.
Из избенки Карпушки Веденеева выволокли на улицу хозяйку. Загомонили, засучили руками, уронили женку в лопухи, изодрали сарафан. Карпушка было заступился, кинулся на баб, но те и его повалили: плюгав мужичок.
– Не встревай, нечестивец! – грозно сверкнула черными очами бабья водилыцица – статная, грудастая, с плеткой в руке. – Женка у тебя презорница. Покарает ее господь.
На дороге столпились мужики, крестили лбы, не вмешивались. Карпушка едва отбился от баб и понуро сел у избенки. Ведал: никто за женку не заступится, быть ей битой.
Каждые пять-десять лет по пятницам, в день смерти Христа-Спасителя, приходили в село божьи пророки. Рекли у храма, что является им святая Параскева-пятни-ца 165и велит православным заказывать кануны. Они же рьяно следили, чтобы бабы на деревне в этот священный день не пряли и никакой иной работы не делали, а шли бы в храм, молились да слушали на заутрене и вечерне церковные песни в похвалу святой Пятницы. Ослушниц ждала расправа.
Гаврила сидел на телеге, чинил хомут. Был навеселе: тайком хватил два ковша бражки в подклете Евстигнея. Глянул на дорогу и обалдело вытаращил глаза. Хомут вывалился из рук.
– Гы-ы-ы… Евстигней Саввич! Гы-ы-ы…
Евстигней вышел на двор, хмуро молвил:
– Что ржешь, дурень?.. Поспел уже, с утра набулды-кался. Прогоню я тебя, ей богу!
Гаврила, не внимая словам Евстигнея, продолжал хихикать, тряс бородой.
– Мотри-ка, Саввич. Гы-ы-ы…
Евстигней посмотрел на дорогу, перекрестился, будто отгонял видение, опять глянул и забормотал очумело:
– Срамницы… Эк, власы распустили.
– У первой, с икоикой-то, телеса добры, хе-хе… Ух, язви ее под корень!
Евстигней вприщур уставился на бабу, рослую, пышногрудую, с темными длинными волосами, и в памяти его вдруг всплыла Степанида. Дюжая была девка, в любви горяча.
– Закрывать ворота, Саввич? Сюды прут.
– Погодь, Гаврила… Пущай поснедают. То люди бо-жии, – блудливо поглядывая на баб, смиренно изрек Евстигней.
– Срамные женки, Саввич.
– Издревле Параскева без стыда ходит, Гаврила. Пущай поедят.
Увидеть на миру бабу без сарафана – диво. Даже раскрыть волосы из-под убруса или кики – великий
