ЧАСТЬ X БОГАТЫРСКИЙ УТЕС
Глава 1 СУЖЕНЫЙ
Три дня и три ночи ликовали Раздоры; давно среди казаков не было столь великого праздника. Допивали запасы горилки, пива и браги, доедали остатки хлеба, сушеного мяса и рыбы. Веселье было буйное, разудалое, какое можно встретить лишь среди шумной донской повольницы.
Отгуляв праздник, раздорцы вновь надумали сплавать в боярский Воронеж. Гутарили меж собой:
– Поганых на Русь не пустили. Авось ноне царь и смилостивится.
– Грех ему не в милости Дон держать. Сколь лиха бы натворили ордынцы, коль не Раздоры. Сплаваем на Воронеж за хлебом и зипунами!
– Сплаваем! Чать, продадут бояре.
Снарядили десять стругов.
А потом Васильев собрал круг и молвил:
– Просьба к вам, атаманы-молодцы. Погодили бы расходиться по станицам. Глянь на Раздоры. Крепость чудом держится. Тын пробит до третьего ряда, снесены башни, засыпан ров. Негоже нам, казакам, Раздоры в таком виде бросить. Добро бы подновить крепость. Поганые могут и вернуться.
– А пущай, батько! Как придут, так и уйдут. Сабля завсегда при нас! – задорно выкрикнул Устим Секира.
– Сабля-то при нас, а вот крепость развалилась. Не только разбита, но и сожжена. Не крепость – головешка. Восстановить, гутарю, надо. Она нас от орды прикрыла. Матерь родная нам Раздоры. Так ужель дети свою мать бросят? Ужель вольной крепости на Дону не стоять?
И круг горячо отозвался:
– Стоять, батько!
– Подновим крепость!
– Навеки стоять!
В тот же день вооружились топорами, сели на струги и поплыли за лесом.
Ладили крепость споро, в охотку: недавние мужики по топору соскучились, по смоляному запаху срубов. Многие вспоминали свои деревеньки, избы из звонкой сосны.
Рад был плотничьему делу и Болотников. В селе Богородском ему не раз доводилось стучать топором. Приноравливался к пожилым мужикам, деревянных дел мастерам, что славились на всю округу. Постиг от них разные рубки: в обло, когда круглое бревно кладется чашкой вверх или вниз; в крюк, когда рубятся брусья, развал и пластинник, а концы пропускаются наружу; в лапу, когда изба рубится без углов…
Крепость оживала, молодела, поднималась новыми башнями. Среди плотников сновал отец Никодим, ворчал, потрясая медным крестом:
– Христопродавцы, греховодники! Храм наперед надо ставить. Сколь воинства пало, а за упокой и помолиться негде. Негоже, православные, забыли бога!
Казаки, стуча топорами, посмеивались:
– Поспеешь с храмом, отче. На твой лик будем креститься. Ты у нас на Николу-чудотворца схож. Бог- от простит.
– Не простит, греховодники! – ярился Никодим.
– Вестимо: у казака грехов, что кудрей на баране. Ни один благочинный не замолит. Так пошто нам храм, батюшка? Един черт в ад попадем, – хохотнул Устим Секира.
– Тьфу, окаянный! Не поминай дьявола… Ты и впрямь в преисподнюю угодишь. Примечал тебя, немоляху. Подле храма жил, но ко мне и ногой не ступал. В кабак бегал, нечестивец!
– А то как же, батюшка. Хоть церковь и близко, да ходить склизко, а кабак далеконько, да хожу потихоньку.
– Любо, Секира! – заржали казаки.
Никодим еще пуще разошелся:
– Прокляну, антихрист!
Секира, скорчив испуганную рожу, рухнул на колени.
– Батюшка, прости! В чужую клеть пусти, пособи нагрести да и вынести.
– Тьфу, еретик!
Никодим в сердцах сплюнул и побрел к атаману.
– Греховно воинство твое, без бога живут донцы. Мотри, как бы и вовсе от веры не отшатнулись.
– Не отшатнутся, отче. Аль ты наших казаков не ведаешь? Прокудник на прокуднике. А храм погодя поставим.
– Вот и ты не торопишься. Грешно, атаман!
– Допрежь крепость, отче. Ордынец рядом! – отрезал Васильев.
Донцы срубили Никодиму небольшую избенку. Тот заставил ее иконами, и к батюшке, будто 'в храм, повалили казачьи женки.
Секира веселил казаков, сыпал бакулинами. Донцы дружно гоготали.
Болотников лежал на охапке сена под куренем. Глянул на Секиру и невольно подумал: «Неугомон. Такой же мужик в селе Богородском был. Афоня Шмоток – бобыль бедокурый».
Вспоминая мужика и родное село, улыбнулся. Да и как тут смешинке не запасть! Довелось в парнях и ему прокудничать.
А было то в крещенье господне. В избу влетел бобыль Афоня, хихикнул:
– Умора, парень, ей-бо!.. Отец-то где?
– Соседу сани ладит. Ты чего такой развеселый?
– Ой, уморушка! – вновь хихикнул Шмоток и, сорвав с колка овчинный полушубок, швырнул его Иванке. – Облачайся, парень. Айда со мной.
– Куда, Афоня?
– На гумно. С тобой мне будет повадней.
– Пошто на гумно? – недоумевал Иванка.
– Седни же крещенье. Аль забыл? Девки ворожат, а парни озоруют. Облачайсь!
– А ты разве парень? – рассмеялся Иванка, натягивая полушубок.
– А то нет, – лукаво блеснул глазами Афоня и дурашливо вскинул щепотью бороденку. – Я, Иванушка, завсегда млад душой.
Вышли из избы, но только зашагали вдоль села, как Афоня вдруг остановился, хохотнул и шустро повернул вспять ко двору. Вернулся с широкой деревянной лопатой.
– А это зачем?
– После поведаю. Поспешай, Иванушка.
Село утонуло в сугробах. Надвигалась ночь, было покойно вокруг и морозно, в черном небе ярко мерцали звезды. Афоня почему-то повел Иванку на овин старца Акимыча, самого усердного богомольца на селе. Шмоток мел полой шубейки снег и все чему-то посмеивался.
…После обедни в храме Покрова жена послала Афоню к бабке Лукерье.
– Занедужила чевой-то, Афонюшка, – постанывая, молвила Агафья. – Добеги до Лукерьи. Авось травки иль настою пользительного пришлет. Спинушку разломило.
Афоня вздохнул: идти к ведунье ему не хотелось. Жила бабка на отшибе, да и мороз вон какой пробори-стый.
– Полегчает, Агафья. Погрей чресла на печи.
– Грела, Афюнюшка, не легчает.
– Ну тады само пройдет.
– Экой ты лежень, Афонюшка. Ить мочи нет. Сходи, государь мой, Христом-богом прошу!
– Ну, коли богом, – вновь вздохнул «государь» и одел на себя драную шубейку.
