изумлением посмотрел на него.
– Перед отъездом я еще навещу вас, – закончил Монтроз, пожимая ему руку.
Бахтеев вышел провожать его.
– Вот что, князь, – обратился к нему в соседней комнате Монтроз, – положение нашего друга гораздо серьезнее, чем думаете вы и, может быть, врачи. Его организм утратил всякую силу сопротивления. Он сгорает от тайной тоски, и он сгорит, если мы не поможем ему.
С этими словами Монтроз вытащил из бокового кармана небольшую плоскую склянку, наполненную бледно – розовой жидкостью.
– Возьмите это и давайте ему в питье три раза в день по три капли. Лучше не говорите об этом врачам. Это единственное лекарство. Если не поможет оно, – не поможет ничто. Это средство производит сильную реакцию в организме и напрягает его силы до максимума, не ослабляя впоследствии. Если не поздно, – оно поможет.
С чувством необъяснимого доверия Бахтеев принял склянку из рук Монтроза.
– Благодарю, – сказал он.
– Сегодня я нанесу визит вашему дяде и княгине. Я увижу вас? – спросил Монтроз, пристально глядя в лицо Левона.
– Нет, я не буду там, – ответил Левон, отворачиваясь.
Шевалье крепко пожал ему руку.
Новиков лежал на спине с открытыми глазами. Губы его тихо шевелились.
– Ты устал? – спросил Левон.
– Нет, – тихо ответил Новиков, – но я хотел бы заснуть и боюсь… я боюсь своих снов, – добавил он.
Левон накапал в стакан в питье из склянки, данной Монтрозом, и, подав стакан Даниле Ивановичу, сказал:
– Монтроз говорит, что это питье действует успокоительно.
– Успокоительно, – с горькой улыбкой повторил Новиков, – если бы оно дало сон без сновидений.
Он поднял голову, выпил и снова откинулся на подушку. Глаза закрылись, и он почти сейчас же заснул.
Бахтеев тихо вышел и сел у открытого окна, выходящего в сад.
Зарницын и Гриша уехали с визитами после вчерашнего бала.
Бахтеев долго сидел у окна, неподвижно глядя на залитый солнцем сад. Он не слышал, как вернулись молодые люди. И только веселый голос и громкий смех Гриши вывели его из задумчивости. Гриша был восторженно настроен после вчерашнего бала. Еще бы, такого удовольствия он еще никогда не испытывал. Он видел государя совсем – совсем близко, он танцевал с красивыми женщинами, принадлежавшими к высшему кругу столицы, и сам теперь не знал, в кого он влюблен? В княгиню Ирину или Пронскую, в Волконскую или Бахметьеву… Зарницын, напротив, всегда оживленный и веселый, был сосредоточен и задумчив и часто украдкой с тревогой посматривал на Левона. Он вчера многое подметил и, как ему казалось, угадал. Поэтому он ни одним словом не касался Ирины в разговорах о вчерашнем бале. Не передал он и того, что во время его визита к Пронским князь Андрей Петрович был как?то странно рассеян и нервен, а княгиня довольно прозрачно шутила насчет искусства австрийского дипломата в любви и политике. Но что особенно поразило Зарницына, так это страдальческое выражение, мгновенно промелькнувшее на лице Пронского, когда княгиня уже без всякой шутливости упомянула об исключительном внимании, оказанном государем княгине Ирине…
«Нет, тут что?то неладно, – думал Зарницын, – какой?то клубок замотался. То ли дело там, на позициях, в полку».
Лекарство Монтроза действительно оказало чудесное действие. Прошло два дня, и Новиков удивительно окреп. У него появился хороший сон, аппетит, бодрость духа. К нему словно вернулась прежняя энергия, а вместе с нею и надежда.
– Я найду, я найду ее, – твердил он, – я скоро совсем поправлюсь. Я чувствую, как вливается в меня жизнь. Во всяком случае, она была под покровительством д'Обрейля. Не может быть, что они оба убиты.
Левон, как мог, поддерживал его в этой уверенности, хотя сам думал противоположное. Он хорошо знал необузданную жестокость немцев в случае победы.
За все эти дни Левон ни разу не был в доме дяди, да и вообще не был нигде. Он никуда не выходил; только по ночам он часами бродил по темным дорожкам сада, стараясь овладеть своими мыслями и разобраться в чувствах. Все в его душе клокотало, и она замутилась. Он словно тонул и не видел берегов, словно заблудился в глухом лесу, без надежды выйти из него. Ни одна звезда не светила ему. Беспорядочные, дикие мысли проносились в его голове, как лохмотья туч. Одно решение сменялось другим, часто безумным. Минутами ему казалось, что он сходит с ума. А эти теплые, темные июльские ночи, благоухание цветов, таинственный шелест листьев в душных аллеях дразнили его несбыточной мечтой. Иногда, остановясь среди аллеи, в порыве страстного отчаяния он простирал руки к далеким звездам и шептал безумные слова, похожие на заклинания…
Он худел и бледнел, делаясь все молчаливее. Даже Гриша в его присутствии затихал и сдерживал свою юношескую веселость.
В одну из таких ночей Левон пришел, как ему показалось, к единственному правильному решению – бежать. Новиков уже не нуждался в его заботах. Он уже встал с постели и бродил, хотя еще слабый, но уже здоровый, к великой гордости Коврова. Левон решил ехать в полк. Срок перемирия истекал через две недели, говорили, что представитель Наполеона Коленкур, герцог Виченцкий, еще не приехал на конгресс… что Наполеон хранит молчание, и самые крайние оптимисты уже сомневались в мирном окончании переговоров. Что касается Левона, то после разговора с Монтрозом он ждал войны. Как будто сама судьба лишала Левона возможности изменить решение. Он получил из полка экстренный приказ немедленно выехать в Прагу, куда, по случаю ожидаемого приезда государя и многих высокопоставленных лиц, назначались офицеры, преимущественно громких фамилий, для несения обязанностей ординарцев и для почетных караулов.
«Ну вот, все решено, – думал Левон, – надо ехать немедленно, и слава Богу».
Но судьба подшутила над ним. В день, назначенный для отъезда, к нему приехал старый князь с неожиданной новостью.
Через Балашева он получил извещение, что государь желает, чтобы он, как обер – камергер двора, приехал в Прагу. От себя Александр Дмитриевич прибавлял, что это приглашение вызвано возможностью заключения мира, что будет, конечно, сопровождаться торжествами, и государь желает, чтобы на этих торжествах присутствовали чины двора и представители знати. Великая княгиня уже уехала. Вслед за ней, не ожидая приглашения, потянулись все, кто имел возможность. Они же именно хотели остаться в опустевшем Карлсбаде отдохнуть, но, видно, не судьба.
– Да, видно, не судьба, – подтвердил Левон, думая о себе.
Это приглашение было для него новым откровением. Он понял его по – своему, и страдание, похожее на ужас, охватило его. Надвигалось что?то черное и страшное, с чем нельзя бороться и от чего некуда уйти!..
Как во сне слушал он старого князя, говорившего ему:
– Евстафий Павлович уже уехал вперед подыскать дом, а мы выезжаем завтра; если ты свободен, то мог бы проехаться в Прагу. До конца перемирия осталось немного, – и, как показалось Левону, князь с тревогой посмотрел на него.
– Но я еду туда, – овладевая собою, сказал Левон, и он передал князю полученное приказание.
Никита Арсеньевич с облегчением вздохнул. Тут только Левон внимательнее посмотрел на дядю. Он увидел, что старый князь не польщен и не обрадован этим приглашением, а как будто удивлен. На его величавом лице лежала тень недоумения, и густые брови изредка сдвигались.
– Ехать надо, – серьезно сказал князь, – хотя я уже стар представительствовать, но это желание государя и, значит, мой долг.
