Нарушение заповеди
Я не видел Марту на протяжении всей субботы, потому что был занят с кухонным служкой, к которому пришел рано утром вскрыть нарыв под мышкой. Вначале я думал, что операция будет несложной и долго не продлится, но мужчина оказался слаб телом, к тому же гной проник ему в грудную полость. Он потерял так много крови, что чуть не умер у меня на руках, если бы не милость Господня. Почти всю вторую половину дня я занимался обработкой его раны, пока не вычистил весь гной и не наложил противовоспалительную повязку… Когда, помывшись, я наконец выбрался из своей кельи, солнце уже зашло и идти к Марте мне было неловко.
Во время молитвы я был полностью поглощен раздумьями о настоящем и будущем; меня разрывали сомнения и внутренние противоречия.
Когда мы вышли из церкви, компанию мне составил Фарисей. Я предложил ему пройти со мной в библиотеку, и он неохотно согласился. Отпирая дверь, я спросил, есть ли у него какие-нибудь новости о грядущем заседании Вселенского собора, и он коротко сказал, что епископ Кирилл уже приехал в Эфес, и с ним известный монах из Ахмима — Шенуда, предводитель «объединившихся», во главе большой египетской делегации, в составе которой александрийские священники и монахи, а также многочисленные верующие. В настоящее время они ожидают прибытия епископа Рима и императора, чтобы начать Собор. Немного поколебавшись, Фарисей добавил, что многие епископы из разных концов христианского мира тоже уже приехали, а Антиохийский епископ Иоанн два дня назад отбыл в Алеппо, где будет дожидаться прибытия имперской стражи, в сопровождении которой и отправится на Собор, поскольку дороги в Эфес нынче небезопасны.
— Небезопасны дороги или сам Эфес? — произнес я, протягивая ему чашу с подслащенным напитком из плодов растущего здесь рожкового дерева{118}.
Фарисей принял ее, не поднимая головы и не глядя на меня. Немного помолчав, он произнес:
— Не знаю, Гипа, не знаю. Не вынуждай меня говорить о том, что мне не нравится.
Ночной воздух для этого времени года был необычайно холоден. Я спросил, не подбросить ли еще дров и сухого хвороста в очаг, имея в виду медное корыто, вокруг которого мы грелись зимой. Фарисей кивнул. Пламя поднялось из очага, и поленья затрещали, а я крепко задумался о том, что сказал мне после ужина настоятель и о чем рассуждала Марта на склоне в предзакатный час. Испустив глубокий вздох, Фарисей нарушил глубокое молчание:
— На Соборе разразится буря, и она сметет Нестория.
Меня поразили его слова, и образ Марты, возникший было передо мной меж пляшущих языков пламени, рассеялся. Я предпочел помолчать, чтобы понудить Фарисея предаться любимому занятию — вещать в присутствии благодарного слушателя, и рассчитывал, что его слова отвлекут меня от мрачных мыслей. Мой расчет оказался верен — как я и ожидал, Фарисея понесло… Упиваясь собственной речью, он обращался словно не ко мне, а к кому-то другому, безостановочно сыпля словами:
— Вот, вы не верили мне, когда я говорил, что наши разногласия относительно природы Христа — это споры вокруг самой сути нашей веры. А суть эта тонка и запутанна, она грозит расколом и разладом. Здешние монахи пренебрегают этим, настоятель вообще запретил об этом говорить, а священники в Антиохии разбранили меня, пригрозив отлучением и изгнанием, если я сочиню то, что собирался. Они бы не позволили мне вернуться сюда, если бы я не дал им торжественную клятву больше не касаться темы ипостаси. Но при этом все трактуют это понятие по-разному. Египтяне настаивают, что Бог полностью воплотился в Мессии с того момента, как был зачат в чреве своей матери. И что в Мессии Божественное и человеческое неразделимо, он — Бог и Господь целиком и полностью, и его человеческая природа неотделима от его божественности. Высказывания епископа Кирилла в его последнем послании на этот счет вполне однозначны: «Но мы не говорим ни того, будто плоть превратилась в естество Божества, ни того, будто неизреченное естество Бога Слова изменилось в естество плоти… Став же, видимо, и быв еще младенцем в пеленах, Оно, как Бог, и в недрах родившей Девы наполняло всю тварь и восседало с Родившим Его. Ибо Божество не имеет ни количества, ни величины и не терпит никакого ограничения»{119}.
Фарисей посмотрел на меня так, словно наконец обнаружил мое присутствие, но видел не меня, а незнакомого человека: его брови поползли вверх, а глаза расширились, и, скинув клобук, он обнажил свою блестящую лысину. Эта странная манера Фарисея обескураживала всех, кто впервые с ним сталкивался. Отерев лоб ладонью, он продолжил:
— Обрати внимание, Гипа, на силу оборотов речи Кирилла, когда он провозглашает: «Слово Божие… став едино с плотью ипостасно, есть Бог всего и владычествует над всем, а сам для Себя Он ни раб, ни Владыка… вместе с нами Он подчинен Богу. Таким же образом Он стал под законом, хотя Сам изрек его и, как Бог, Сам есть законодатель. Он — единая ипостась, одна личность, одна природа, человек и Бог, сын и Господь… Святая Дева по плоти родила Бога, соединившегося с плотью в (единую) ипостась, поэтому мы и говорим, что Она есть Богородица». Красноречив, ох красноречив епископ Кирилл, знает, что говорит, и никогда не отступает от того, что сказал. И Несторий не отступится никогда от веры своей в то, что Бог избрал Христа своим свидетельством, и во имя невидимого Бога мы поклоняемся воплощенному Христу, понимая, что они суть разные существа. Как говорит Несторий: «Воплощенный Мессия — это Слово Божье, а Мессия — избранный человек, которого зовут по имени, которое он принял»… — Фарисей невольно протянул руки к огню, потер ладони и добавил: — Епископ Несторий верит в то, что услышал от епископа Феодора-толкователя и от других. Он утверждает, что Бог проявился в Христе-человеке! Как можно согласовать между собой эти две непримиримые точки зрения, ведь эти двое движутся в противоположных направлениях. Чем настойчивее они будут отстаивать свои убеждения, тем сильнее будут расходиться и тем больше будет шириться пропасть между ними. И даже если они сойдутся во мнении относительно природы Христа, то непременно разойдутся во взглядах на ипостась Святого Духа — предмет темный и запутанный. Ни один из них не согласится с тем, во что прежде не верил. И тут столкновения не избежать, а где противоборство, там война… А когда, Гипа, в людях взыгрывает дух войны, он покоряет их совершенно, ударяет им в голову, растекается и не унимается, пока не разнесет их на части. Меж ними разгорается битва, и они перестают владеть собой, их сила иссякает, и дух их расстроен… Война… Не это ли имел в виду Иисус Христос, сказавший: «Не мир пришел Я принести, но меч…»?
Фарисей уставился на огонь и как прорицатель-огнепоклонник принялся высматривать в языках пламени нечто неведомое… Воцарилось недолгое молчание, во время которого глаза его подернулись пеленой слез, и через мгновение две тонкие струйки побежали по щекам и оросили бороду. Я было решил, что Фарисей закончил свою тираду, но он утер лицо и продолжил говорить несвойственным ему дрожащим голосом:
— Вера — это тяжкое бремя, которое никто не в силах вынести. Наша вера обрекает нас самих. Обрекает тех, кто исповедует ее, больше, чем неверующих. Но неверующих она обрекает тоже. Все обречены, и все заблуждаются, и Отец небесный в своей разделенной ипостаси скрыт за всеми этими догматами. Он никогда полностью не является нам, ибо мы не способны объять его целиком. Он выше понятия «ипостась», выше слова «природа», выше нашего понимания… Он далеко от нас, а мы еще дальше друг от друга, потому что все мы — заложники собственных демонов. Само понятие «ипостась» — заблуждение, в которое мы сами себя ввели и готовы отстаивать его, и даже сражаться друг с другом, если расходимся во мнениях. Наверное, придет день, когда у каждого человека будет своя вера, отличная от веры другого; основы нынешней веры разрушатся и исчезнет церковный закон… Этот день… будет… Я пойду в свою келью[16].
Фарисей неожиданно покинул библиотеку, как будто меня и вовсе не было, даже не позаботившись закрыть за собой дверь… До меня доносился хруст гравия под его ногами, который становился все тише и глуше, пока не пропал совсем. Вокруг меня сгустилась тишина, я остался наедине с самим собой, никому не нужный. Заперев дверь и стянув с головы клобук, я распластался на полу, возле тлеющих углей, и провалился в глубокий, словно обморок, сон…
Рано поутру меня разбудил щебет птиц, но я не спешил подниматься. Я был словно путник, который, не успев вернуться из одного долгого путешествия, тут же должен отправиться в другое. Собравшись с силами, я попытался встать, но не смог — меня одолела сладкая дремота. Внезапно сквозь сон я услышал
